Эта Дама не оставила после себя ни дневников, ни воспоминаний, ни переписки..

В 1856 году, вскоре после смерти супруга, сиятельного князя Михаила Семеновича Воронцова, бывшего наместника Кавказа Бессарабии и генерал – губернатора Одессы, княгиня Елизавета Ксавериевна Воронцова, урожденная графиня Браницкая, уничтожила множество бумаг в кабинете покойного, а вместе с ними – и свои личные тайны и загадки..

Сжигавший по ее приказанию бумаги, секретарь, вспомнил впоследствии лишь одну нелестную фразу в адрес мужа, сказанную в личном письме одним из самых пылких поклонников мадам Воронцовой, обессмертивших ее имя навсегда.. Она не воспринимала его, этого поклонника, совсем уж всерьез, ее мучительно увлекал тогда другой, давний, своим язвительным характером, колкими насмешками, медлительным, как яд, опасным недоверием, и неожиданными приливами томительной нежности, окончительно истерзавший ее сердце..

Но, по прихоти Музы Клио, привыкшей переворачивать своими хрупкими пальчиками пыльные архивные листы, и разбирать перечеркнутые строки забытых черновиков, именно благодаря этому, почти незамеченному, поклоннику, похожиму, на ее взгляд, на ожившую внезапно статуэтку негритенка, осталась жива навсегда в нашей памяти – Она - когда – то «несравненная властительница Одессы и берегов Тавриды»:графиня – княгиня Элиза Воронцова!

Он, поклонник, пылкий и ветренный, любивший сразу нескольких,

но превыше всего возносивший в неустанной поэтической хвале одну единственную Даму – свою Музу, воспел Элизу такими стихами и такими строками, что и через двадцать и через тридцать лет, слыша их, положенные на музыку, называли ее, воспетую, - «Волшебницею»!

Элиза старела, носила накладные букли, чепцы, теряла лорнеты, менялась от старческого ревматизма форма ее безукоризненных когда - то пальцев, кольца впивались ободом намертво в старческую, дряблую кожу, но, открыв книгу поклонника, забывала о годах своих в тот же миг..

Пленяли ее сии волшебные строки молниеносно, унося в далекий теперь уже мир, где билось под ногами море и пахли утренней пылью и рыбой улицы Одессы. Она закрывала глаза и вспоминала.. вспоминала.. Там, в этих воспоминаниях, она была молода почти так же, как и ее пламенный, несравненный стихотворец - воздыхатель, вечный повеса: Александр Пушкин!

Лучшие дня

Одесса. Поздняя осень 1823 года. Особняк графа Воронцова.

…Элизе дО смерти надоела эта квохчущая, морщинистая дама, в накладных буклях, съежавших чуть ли не на нос! Дама вертела так и сяк свой позолоченный лорнет, и занудливо гудела над самым ухом Элизы; перчатки ее были несвежи, и кое - где лопнули по швам, но светский тон, манеры - прежде всего!

Так.. Не забыть натянуть на лицо вежливую улыбку, дослушать, и не перепутать всех ее кузин, дядюшек и племянниц по имени.. Все кокетничает, старая карга! Какие кузины и племянницы! У нее уже правнуки должны быть в десятом поколении! Тут Элиза не удержалась и неслышно фыркнула, едва успев раскрыть веер. Перья затрепетали от теплоты дыхания.. О, боже, что сказал бы Мишель, услышав ее смех!

Как все это, и в самом деле, надоело! Почти каждый день - обеды и ужины, балы и танцы! По сто с лишним человек сутками толпятся в залах и гостиных, свечи в люстрах гаснут от духоты, а потом слуги по три часа натирают воском и терпкою мастикою паркет; и стоят все позднее утро широко открытыми высокие окна, но все равно, никак не выветривается до конца этот запах расплавленных, прогоревших свечей!

Или это ей просто кажется? Она еще не оправилась окончательно после рождения сына, и доктор ей советовал лишнюю неделю - другую провести в будуаре, на кушетке, и покапризничать всласть,- благо с радостью позволяли! - но она вдруг заупрямилась. С утра тогда велела подать корсет и затянуть талию, сколь возможно, туже!

Ей подумалось, при взгляде в зеркало, что фигура безумно расплылась! Потом под ногою скрипнул паркет, раз - другой, и она пришла окончательно в ужас – ее знаменитая легкая походка «дивной чаровницы Браницкой» потяжелела!

Элиза незамедлительно впала в легкую, но бурную истерику, разбила пару дорогих венецианских флаконов с ароматами, порезала палец, швырнула об пол книгу – роман Малек - Аделя… и ее снисходительно – невозмутимый Мишель, наблюдавший за ней с благодушною, чуть ироническою улыбкою, в тот же вечер сказал повару о первом званном вечере, а секретарю канцелярии дал срочное поручение разослать приглашения полутораста гостям!

На славу потрудилась тогда Элиза ножками в атласных туфельках, да и язычком тоже, голова кружилась беспрестанно, это еще хорошо, что кавалеры все были ах, как тактичны, особливо - Александр Николаевич, что весь вечер вился вокруг нее надоедливым плющом, и все шептал на ухо какие то раздумчивые нежности.

Она в головокружении и не совсем разобрала - какие, но взгляд его так и прожигал душу!

Ночью, после, все ворочалась беспокойно, будила Мишеля, а тот взглядывая на нее полусонно, с какою то странною теплотою, все норовил рукой провести по щеке, поправить завиток волос на шее.. Она отвела было сперва руку, потом задумалась, придвинулась ближе. Чувствуя на губах дыхание мужа, с улыбкою внутреннею думала только о том, а не догадался ли ее непроницаемый повелитель об Александре – плюще? Ведь он так наблюдателен! Только кажется всем бесстрастным.

А потом этот давний, странный роман закружил ее опять, с новою силой, как туры бесконечного вальса на бесконечных теперь уже «Воронцовских балах». Противиться пылу Раевского – «плюща» было никак невозможно! Да она и не очень желала того! Ей крайне льстило, что он всюду следовал за нею по пятам, как тень.Из Белой Церкви* (Родовое имение Браницких на Украине –автор) в Юрзуф, из Юрзуфа в Одессу.. Уж сколько лет! Сколько? Она и счет потеряла!… Ей самой уж за… тридцать.

*(*Александр Николаевич Раевский, полковник штаба 2-ой русской армии, расквартированной позже в Европе, с конца 1812 года служил под непосредственным

началом генерала Воронцова, в качестве адьютанта по особым поручениям. Он сопровождал Воронцова и в его поездке по Франции и Англии в 1820 – 22 годах.

Кроме того, он был знаком, на правах дальнего родства, с матерью Элизы, графиней Александрой Васильевной Браницкой. Графине Элизе ко времени замужества - 2 мая 1819 – года - было 27 лет. Самому М. С. Воронцову – ровно на десяток больше - автор).

Графиня легко тряхнула головой, возвращаясь из глубины воспоминаний к занудливому лепету своей гостьи, и настойчиво продолжала искать глазами, вспыхивающими время от времени живыми золотистыми - искорками, своего преданного «пажа» .

А, вон он, у противуположной стены, беседует с этим странным господином, недавно прибывшим из Кишинева в канцелярию к Мишелю, с каким не то предписаньем, не то порученьем от правительства.

Все пропадал этот господин в библиотеке, рылся в старинных бумагах и фолиантах.

Она спрашивала у мужа, кто таков, а услыхав легкую и странную фамилию: « Пушкин», помнится, поинтересовалась живо, «не тот ли поэт, что написал прелестную «Наину»? - «Руслана и Людмилу»! – чуть насмешливо поправил ее супруг, и сказал, что писал по поводу него специальное донесение Государю, и письмо Александру Ивановичу Тургеневу, члену Госсовета, другу Пушкина и покровителю, в котором обещал тому присмотреть за поэтом,

«и всецело содействовать развитию его таланта».

Элиза ахнула, развела руками: «Да разве же может ее строгий педант – Мишель разбирать что - нибудь в поэзии?!» - а он засмеялся только, что «ежели что - уроки нужные возьмет у нее!» - и отправил, повернув за покатые плечи, восвояси из кабинета, пробормотав что – то вполголоса по – английски, не разжимая губ.

Она разобрала слова эти: «Дамы и поэты о-о, это одно и то же, надо лишь добавить к ним детей!» – и улыбнувшись про себя привычке мужа думать вслух по – Английски, ушла, не стала докучать более расспросами, благо, своих дел хватало!

Прошло еще недели полторы. Она едва успевала сжигать в камине страстные записки «демонического плюща», и отбиваться от его бурных молений о тайном свидании наедине, где – нибудь в укромном уголке огромного одесского палаццо или на даче Рено, «все равно где, лишь бы снова быть в ее объятиях»; и казалось, совершенно забыла о поэте, что бродил неслышною тенью по огромному дому и шуршал в библиотеке листами книг.

Муж, однако, светски представил его как то домашним, перед ужином, и она скользнула по маленькой, складной фигурке «пиитического» гостя равнодушно – ласковым взглядом, протянула руку, спросила тоном заботливой хозяйки, нравится ли ему у них, в Одессе.

Он помнится, ответил что – то любезное, на прекрасном французском, лицо его, нервически подвижное, с чуть толстоватыми, арабскими губами, оживилось, блеснуло белозубой неотразимостью улыбки, и

Элиза уже обратила, было, внимание на то, как красиво подносит он к губам своим ее руку – как редкую драгоценность или хрупкий цветок, листки которого вот - вот опадут, - но тут вдруг наткнулась взглядом на ледяной всплеск в очах Александра Раевского, стоящего напротив. Ее будто ожгло пламенем изнутри, а потом – сковало холодом. Поспешила отнять у гостя руку, пробормотав, впрочем, что – то не очень ловкое

«о дружбе мсье Пушкина с мсье Раевским, о которой она весьма и весьма наслышана была ранее!».

Тогда же, вечером, в комнате Раевского, что была в самом дальнем, гостевом, крыле дворца, торопливо отвечая на его пылкие, и какие то особенно ревнивые ласки – спешила закончить досадливо – тревожное свидание, да и голова, как всегда кружилась, должно быть, не все молоко еще перегорело,- она заметила жесткий блеск в глазах любовника, и почла за благо обидеться:

Друг мой, Вы ставите меня в неловкое положение перед всеми! Что за ледяные, молчаливые упреки глазами, гневные искры, вздохи! Я должна безупречно исполнять свои обязанности хозяйки дома, иначе.. – вспыльчиво начала она.

Иначе, что? Вас выгонят вон, Моя графиня? – насмешливо протянул тот в ответ, не спеша расстегивая тугой корсаж на бархате платья возлюбленной одною рукой, а другую - осторожно опуская на ее округлое колено в кружеве белья. Она протестующе отвела дерзкую руку от груди – та все еще невыносимо болела, поморщилась:

Александр, ради Бога! С Вами никогда невозможно поговорить всерьез..

Зачем? – усмехнулся иронически тот - И о чем? О том, что если Ваш занудный «милорд» Воронцов вдруг решится на развод, Вы примите яд? Или – броситесь в мои объятия? Я этому не верю, сударыня! В Вашем блистательном браке по расчету с этим скучно - безупречным джентельменом, Вы цените прежде всего Ваши баснословные богатства, Ваш роскошный комфорт, и Ваши собственные капризы, но не чувства! Да и способна ли эта глыба льда, ваш муж, хотя бы на подобие чувств, моя чаровница?!

Острые, холеные пальцы Раевского позволили себе еще более дерзкую ласку, от которой у Элизы на миг затуманило голову, но, переборов себя, она резко вскочила. Колени любовника вмиг накрыла кружевная пена ее юбок, из корсажа выпал надушенный пачулями платок, комочек батиста, который дерзкие пальцы «демона» на лету подхватили и зажали в кулак.

Как вы смеете говорить о моем муже, да еще в таком тоне?! – голос Элизы сорвался на крик, почти сразу упав до шепота. Она оглянулась, побледнев, на запертую дверь. От Раевского не ускольнул этот боязливый взгляд, и он тотчас растянул губы в насмешливой улыбке, и,нарочито медленно облизав пальцы проговорил томно растягивая слова и прижимая к лицу душисто – теплый комок батиста:

Такой сладкой прелестнице, как Вы, Моя графиня, совсем не подобает гневаться! Это портит чудный цвет Вашего лица и вредно отражается на Вашем хрупком здоровье! Прошу Вас, радость моя, успокойтесь, и признайтесь: ведь я сказал сущую правду: Ваш чопорный супруг не подарил Вам за все годы брака и сотой доли того наслаждения, что мы с Вами познали вот в этой комнате, на веранде, на балконе, на террасе,у моря, и даже.. в ложе оперного театра!

Да как Вы об этом смеете болтать, дерзкий насмешник! – задохнулась в праведном гневе графиня, и лицо ее покрылось красными пятнами.- Может быть, мой Мишель и не столь изобретателен как Вы, но его нежность иной раз может превзойти Вашу пылкость, которая последнее время меня только страшит! – с этими словами графиня выпрямилась и, справившись с последними пуговицами корсажа, отошла на несколько шагов в сторону двери.

Вот как? – насмешливо протянул «демон – искуситель», трепетными ноздрями втягивая аромат платка и не поднимаясь с колен, – Тогда почему Вы все еще - здесь? Бегите же скорее на ложе супруга, дарите ему свои прелести и ласки. Или он уже давно их отверг? Я слышал, он теперь упорно волочится за какой то красоткой из здешней кофейни.. Молодая гречаночка или турчаночка.. Мне Пушкин - повеса говорил, да я не упомню, простите великодушно, сударыня! – Уж с нею то, побьюсь об заклад, он дерзок и пылок! Это - не считая вечного «украшения» Вашей гостиной – Ольги Нарышкиной!*

(* княжна Ольга Нарышкина считалась официальной любовницей графа М. С. Воронцова. Но все «доказательства» скандальной связи остались лишь сплетнями в светских гостиных. Воронцовы не очень любили «выносить сор из избы»! – автор.)

Довольно паясничать! – резко оборвала ревнивый бред графиня.

Это низко, в конце концов! Вы забываетесь, с кем Вы говорите!

Нет, я помню, Ваша светлость, как же! Вы – супруга наместника Бессарабского края и генерал - губернатора Одесского, графа Воронцова.

Я прежде - Женщина. И мать двоих живых и двоих умерших детей!

(* Самая старшаядочь графини Елизаветы Ксавериевны, Екатерина, умерла в 1820, сразу после рождения, один из сыновей – тоже старший, умер в конце 1822 года, младенцем, видимо, еще до приезда ее в Одессу и знакомства с А. С. Пушкиныи. В 1823 году Елизавета Ксавериевна забеременела вновь, и именно этим обстоятельством и последующими родами, можно объяснить ее столь позднее по светским меркам, знакомство с Пушкиным – только в сентябре. Воронцова всегда очень тяжело переживала утрату детей, как и любая мать.Деликатный вопрос об истинном их отцовстве достаточно оспорен исследователями. - автор)

тихо, обреченно, уронила графиня.

А Вы меня так не уважаете, что позволяете себе Бог весть что нести обо мне и моем муже, бесстыдник! В моем – то присутствии! Бога Вы не боитесь! – она и не заметила, как стала произносить слова с легким польским акцентом, что бывало всегда с нею, при сильном волнении.

Элиза, любовь моя, но ведь все, что я сказал - истинная правда! А Бог, кстати, любит правду! – Александр Раевский подошел к графине и, обхватив ее теплые бархатистые плечи руками, принялся целовать душистые завитки волос, шею, щеки, губы, сперва не отвечавшие ему, плотно сомкнутые, но потом.. они полураскрылись, и из них вылетело, как вздох:

Она, эта турчаночка, правда – молода и красива? Вы видели ее с Ним?

Ни красивее Вас, Моя грешная графиня, в этот чудный и грешный вечер! – донеслось чуть насмешливо в ответ..

Там же. Бальная зала и терасса особняка.

Да уж, тот вечер, точно, был грешен, и даже сейчас, не к месту вспомнив о нем, графиня залилась румянцем, и поспешила, обмахиваясь веером, к выходу из залы. Надо было успеть распорядиться в буфетной насчет мороженого и лимонаду.

Но тут знакомые, сильные руки подхватили ее и закружили по паркету в бурном вихре очередного лансье.

Александр, боже, это опять Вы! – ахнула она. – Вы преследуете меня, как будто! Ходите по пятам. Это неприлично, в конце концов!

Моя гордая пани, мне надо с Вами поговорить, непременно.

Вы и так подкарауливаете меня постоянно! – рассмеялась она гортанным, теплым смехом. – Что Вам опять взбрело в голову?!

Мне нужно видеть Вас, Элиза! Я умоляю! Я получил письмо от отца и от Василия Львовича.

(*В.Л. Давыдов – дальний родственник Воронцовых, дядя А.Н. Раевского, сводный брат генерала

Н. Н.Раевского - старшего, по матери. В его богатейшем имении Каменка часто собиралось обширное общество, гостили и те, которых позже назовут «декабристами»: Пестель, генерал М. Ф. Орлов,

С. Г.Волконский. Каменка располагалась неподалеку от штаб – квартиры Второй действующей армии – Тульчина. – автор.)

Они все зовут меня ехать в Каменку. Там мамА, сестры…А потом - в Киев.. Но я не в силах покинуть Вас!

Она положила руку с веером ему на плечо, и взглянула из под ресниц, нарочито скромно прошептав:

А при чем тут я, господин Раевский?

При том, что только Вы распоряжаетесь моею судьбою! – он ответил на ее взгляд, но смотрел на нее так неприлично долго и призывно, что она и думать забыла о кокетстве, и внезапно почувствовала себя словно голою.. Кровь прилила у ней к щекам.

Вы даже глазами меня.. меня мучите! – в волнении она не могла подобрать точных слов по - русски и едва не сломала костяную рукоятку веера, судорожно сжав ее. – Ради Бога, что вам нужно?

Любить Вас, мадам. Со всею страстью, на какую я только способен! Быть может, в последний раз!

Вы ужасны! - Она надломленно рассмеялась. – Всегда добьетесь своего. Хорошо, завтра вечером, ежели у Александрин *

(* Дочь Е. К. Воронцовой, Александра Михайловна, родившаяся в 1821 году и умершая в девятилетнем возрасте, в 1830 году. – автор.)

жара не будет, загляну в Вашу келью на полчаса.. Как всегда, в двенадцать.. Довальсируйте меня до Мишеля, у меня уже голова кругом совсем!

Как Вам угодно, графиня! – Раевский с готовностью, бережно подхватил ее талию, и с ловкостью опытного танцора, довел до того угла залы, где беседовал с кем то из гостей, подтянутый, импозантный, весь будто с лощеной картинки модного журнала, тонкий, сухопарый, с неизменно благодушной улыбкой и внимательным выражением бархатистых, чуть холодноватых и чуть устало – презрительных глаз, граф Михаил Семенович Воронцов. Завидя жену с очередным кавалером, он отдал изысканный поклон гостю, и приняв супругу из рук танцора, бережно усадил ее на диван.

Что это ты, мой друг, будто бабочка! Уже полбала прошло, а едва ли ты присела! Тебе и вредно еще, давно ли доктор бранил?!

Графиня виновато поднесла к губам руку мужа.

Сама не рада уже, что расплясалась – разболталась! Да вот, мой нрав ногам покою не дает, ты же знаешь! - она улыбнулась мягко.- Как Александрин?

Ничего. Получше. Ее няня совсем рано уложила, даже теплую ванну делать не стали..- тихо, по французски, ответил он.

А Мишенька? (сын, Михаил Воронцов, наследник титула,родившейся у графини месяца за два до описываемых событий.) Я детей с этими балами и вечерами толком и не вижу! Графиня поднесла руки к вискам: О,Боже, только мигрени мне еще не хватало!

Мишенька спит, слава Богу! Не думай о сем! Пройдись по террасе. Вот и господин Пушкин тебе с удовольствием составит компанию. И княгиня Вера Федоровна Вяземская. Соблаговолите, господа, займите на полчаса мою супругу. Авось, гости и не заметят, что бал вертИтся без хозяйки! – Воронцов рассмеялся. – А я уж, так и быть, послежу тут!

Почтем за честь, графиня! – раздался совсем рядом мелодичный высокий голос, и, минуту спустя, она уже шла, влекомая этим голосом, быстрыми шагами, и каким то непонятным ей еще облаком обаяния, плывущим вслед за этим человеком. Княгиня Вера Федоровна, женщина живая, но несколько полная, «точно лебедушка» (А. Пушкин – П.Вяземскому. Из писем. Автор.) едва поспевала за ними, стараясь попасть в такт и шагам и рассказу, что беспрерывно лился из уст Пушкина.. Он что – то говорил о Крыме, о развалинах Бахчисарая, путешествии с Раевскими, и невозможно было устоять пред обаянием его совсем свободно льющейся речи, казалось, все еще наполненной горьковато - сухим ароматом крымских трав и густотою чернильно - бархатного южного неба. Рассказывал провожатый так, что графиня будто бы слышала, как скрипели камни под ногами генерала Раевского, который первым храбро вошел в развалины ханского дворца.

Она спросила Пушкина: «А вправду ли ржав знаменитый «Фонтан слез» во дворе жилища хана Гирея?» Поэт со смехом подтвердил, и заметив, что она легонько вздохнула, поспешил добавить, что когда будет отделывать окончательный вариант поэмы о Бахчисарае, то, помня ее разочарование, добавит к описанию сего «ржавого чуда», какую – нибудь «поэтически украшенную вольность».

Она рассмеялась, в ответ, благодарно кивнула, и вдруг заметила, что мигрень будто приснилась ей в легком, морочном сне. Замедлила шаги, расправила веер.

Остановившись около двери терассы, ведущей в залитую огнями бальную залу, уже собралась было отыскать в уме какой то лестный французский комплимент, и совсем прощально протянула Поэту руку, к которой он склонился было, как вдруг,отделившись от колонны, над ними всеми угрожающе выросла высокая, тонкая фигура Раевского, всем своим видом, даже силуэтом, казалось, источавшая горькую язвительность! От неожиданности княгиня Вяземская вздрогнула и не сумела подавить испуганного вскрика:

Боже! Позволительно ли так пугать ночью, господин Раевский! Вы что, из под земли выросли?!

Прошу прощения, княгиня. – церемонно наклонил голову тот. – Я никак не хотел Вас взволновать! Мне всего лишь нужно поговорить с ее светлостью, графиней Елизаветой Ксавериевной. Вы позволите? Александр? – Раевский с подченркнутой приветливостью обратился к другу, но многозначительная пауза сказала поэту больше, чем сотня слов. – Мгновенно оценив ситуацию, в которой он оказался лишним, Пушкин молча развел руками. И подхватив под руку Вяземскую, бесшумно растворился в темноте..

А Элиза, горько вздохнув, внутренне ощетинилась, будто еж - приготовилась к очередной сцене ревности. Судя по молниям в темных очах любовника, она обещала быть весьма бурной.. Впрочем, может, графиня ошиблась, и речь пойдет вовсе не о ночной прогулке? Как угадать?!

Одесса. Начало 1824 года. Комната А. Н. Раевского в особняке Воронцовых.

О нас начинают говорить, Элиза! – Александр стоял у окна, чуть отогнув пальцами угол гардины, и наблюдая за возней крошечного щенка и кошки на лужайке. Кошка, сперва безропотно отдавшая себя во власть любопытства щенка, теперь вдруг почему то ощетинилась, выгнула дугою спину, и отчаянно пыталась оцарапать мокрый, блестящий нос недавнего друга.

Тот, недоуменно повизгивая и отскакивая в сторону будто шар, все приглашал кошку к игре, совсем не понимая, чем вызвана столь скорая перемена нравов.. А грациозная любительница игр вовсе не желала объяснять неразумному представителю щенячьего племени, что надоело ей быть плюшевою игрушкой, в его неуклюжих лапах, и что лучше бы им разойтись в разные стороны, пока не поздно!

Для миролюбия кошка была слишком горда, вот и выгибала спину в позе «войны».

« Как Элиза! – внезапно, с легкою досадою подумал Александр, и поморщился, кусая верхнюю губу. Он чувствовал, что вот - вот ее потеряет, она выскальзывала из его рук, уже противилась самолюбивому, изысканному деспотизму, капризам и прихотям любовной власти, ядовитым насмешкам.

Он так и не мог понять, было ли удовлетворено ее женское тщеславие и чисто польская склонность к кокетству этой затянувшейся связью, или она уже начинала ее тяготить, как любую светскую женщину, привыкшую к легким победам, столпотворению поклонников у ног, томным взглядам и запискам в букетах?

Он не мог, конечно, утверждать, что графиню слишком уж интересовала эта вечная суматоха, как кружево обрамлявшая жизнь любой grandе-dame* (*великосветской дамы, истинной дамы – фр. – непереводимое почти сочетание слов – автор) , но и ручаться за спокойствие сердца непредсказуемой возлюбленной - тоже не мог! Никак.

К несказанному удивлению своему, Раевский замечал, что ревнует! Ревнует, как ярый собственник, ко всему на свете: к розе в саду, сорванной ее рукою, к салфетке, которой касались случайно ее тонкие пальцы, к листкам бумаги, смятым на столе в комнате Пушкина…

И к его летучим, огненным взглядам, устремленным на покатые плечи Элизы, на ее шляпки и шарфы, на быстро мелькавшие в вихре мазурки ножки, скользившие по паркету. Пушкин вспыхивал, бледнел, разливался под смугловатою кожей желтизною, некстати отпускал остроты.

Он начинал увлекаться не на шутку. Элиза же – только смеялась, поводила плечами, рассеянно слушала, но иногда в этой рассеянности проскальзывала искра внимательности, она позволяла поклоннику – рифмачу проводить себя то в оперную ложу, то на благотворительный концерт..

Раевского все это уже начинало сильно бесить. Ведь у Пушкина было в руках опаснейшее оружие, околдовывавшее женщин: рифмы, строки, летучий слог, изысканные посвящения, обворожительная шутливос ть, острый, пламенный ум, увлекающий за собою, как в бездну или пропасть.. Иссущающая язвительность страсти давнего любовника уже не имела столь тонкой прелести для Элизы.

Иногда она скучающим взглядом смотрела на «верного пажа», а два раза - и зевнула, прикрыв ладонью в кружеве перчатки свой прелестный ротик, «так и зовущий к поцелуям» .(Ф. Вигель. «Воспоминания.»)

«Александр – демон», как иногда называл его Пушкин, бешено ревновал даже к мужу, Воронцову, к нему - особенно пылко.

Ведь, если за душу Элизы еще можно было как то бороться, то роскошное тело ее, в долготе мягких одесских ночей все же полностью принадлежало лишь изысканно – бесстрастному английскому денди: несносному графу – мужу!

Несмотря на свои надушенные седины, а, может быть, – и благодаря им – тот имел над своенравною Элизой неограниченную власть; по одному его мимолетному знаку, она моментально, без возражений, покидала любой шумный раут или бал, оперу или спектакль, без сожалений вычеркивала любое неугодное супругу имя из списка гостей, а при малейшем «сиятельном» неудовольствии или нездоровье - целыми днями хмурилась, кусала губы, роняла платки или ложки, бледнела, и разом теряла всю свою привычную изысканную ласковость, что особенно раздражало Александра! А уж куда потом было девать эту раздраженность воспаленных нервов, он и совсем не знал!

Такая непривычная для Раевского неуверенность во власти своих чар медленно, но основательно, разрушала его душу изнутри.

А тут еще и яд взволнованных Пушкинских откровений лишал его покоя. Тот, на правах друга, постоянно, трепетно и загадочно говорил о некоей Женщине, «в которою грешно было не влюбиться», и нередко тут же ронял строфы, легкие, как морской бриз или пена на волнах, и сразу запоминающиеся.

В строфах тех тонко и точно рисовался загадочный и возвышенный силуэт обворожительной красавицы и, воспаленное донельзя, ревниво - пылкое воображенье Раевского тут же приписало всю «рифмованную дань» строк лишь Элизе - более, по его взбешенному мнению, было некому, хоть «безнравственный» поэтишка (Александр Раевский, судя по воспоминаниям современников, весьма прохладно относился к таланту Пушкина, и ни в грош не ставил его творений! – автор.) упорно имени не называл – хранил тайну романтической Любви.

Даже делал вид, что сильно рассердился на Бестужева, когда тот, в своей « Полярной звезде» опубликовал стихи, в которых привел слишком красноречивые, «узнаваемые» строки! Или те были написаны о его сестре Марии?* (*М. Н. Раевской - Волконской – автор.)

Господь их разберет, этих поэтов, бумагомарателей!

Недалеко ушел, по правде говоря Сверчок*, (*Арзамасское прозвище Пушкина. «Арзамасс» – литературный кружок, общество, основанное в Петербурге в 1816 –17 году – автор.)

от своего тезки Грибоедова, с его прескверною пиесою «Горе от ума»! Не зря того все ссылали – ссылали, да и сослали в конце концов, в Грозный – подальше от столиц, туда и дорога сумасшедшему - прямая!

С досады, сжигавшей сердце, Раевский нервно дернул гардину и оторвал залоченную бахрому на пунцовом бархате. Еще пуще разозлился на себя: непозволительно милой кокетке Элизе замечать его гнев! В его пылающей голове давно уж зрел план, которым можно было убить одновременно двух зайцев и потаскать каштаны из огня, не обжигая пальцы, но Элизе он скажет только часть его!

Впрочем, если план удастся сполна осуществить, то он отомстит и ей, своенравной капризнице! Есть какая то своеобразная, сладкая прелесть в ее слезах, в том, как она умоляюще смотрит на него, как заливается легким румянцем, натыкаясь повсюду на его тень! Такие «кружевные, дамские мученья», право, совсем уж легкая плата за его полностью исковерканную жизнь и погубленную судьбу!

Пора понять сиятельно - балованной графине, что не все позволено топтать маленькими ножками только потому, что имеешь какую то власть над мужским сердцем. Уязвленная гордость похожа на змею, если на нее наступить, она с шипением яда атакует. Усмехнувшись подобному сравнению, Раевский вполголоса повторил фразу, так как графиня, казалось, совсем не слушала его:

Ты слышишь? О нас уже начинают говорить!

Я поняла. И кто же? Капельдинеры в опере?

Элиза!Оставь этот тон. Мне все равно, я лишь забочусь о твоем добром имени!

Да? Что – то не верится! Мое доброе имя, наверное, давно погублено в глазах общества.

Никто не смеет открыто бросить камень в тебя, супругу Наместника и генерал - губернатора, но я доподлинно знаю, что не далее, как вчера граф Михаил Семенович получил два анонимных письма!

Графиня резко повернулась, зашуршали ее шелка, кружева, пахнуло знакомым ароматом дорогих английских духов, и опять мучительно закружилась голова. Черт! Надо как можно скорее покончить с этим наваждением!

Разумеется нет, Моя графиня! Может быть, это - проныра Вигель*,

(*Мемуарист, чиновник ведомства Воронцова, впоследствии – вице губернатора Бессарабии, в те годы проживавший в Одессе, и вхожий в высшее светское общество. Оставил интереснейшие воспоминания о быте и нравах Одессы двадцатых годов 19 – го века. У него была очень прочная репутация сплетника и любопытствующего проныры – автор.) может, кто то из совсем уж близкого окружения графа..

Вы сами, например? – тихо уронила графиня, и усмехнувшись, посмотрела на возлюбленного – Вы же флигель – адъютант, чем не близкая персона?!

Элиза! Как можно, что такое Вы говорите?! – с видом « оскорбленной невинности», Раевский всплеснул руками. – Я Вам наскучил, вижу! Вам,тщеславной, нужна еще одна значительная победа над чьим либо сердцем! Да вот, хоть пиита Пушкина! Далеко ходить не надо, он безумно Вами увлечен, только подсыпьте углей в тлеющий костер! Это, кстати, чуть развлекло бы Вас, поволновало Вам кровь и отвлекло от нас, бедных, внимание света..

Что это Вы опять выдумали – увлечен?! – вспыхнула Элиза – Вам не жаль его несчастного, впечатлительного сердца?! Я подам ему ложные надежды, а потом буду отталкивать скучающим, безразличным взглядом? Хорош роман, нечего сказать! Только этого мне не хватало – невлюбленно обманывать! Я что – гризетка, по – Вашему?

Но он сходит с ума при виде Вас! Он пропадает на Ваших вечерах, он забросил дела службы.. Его будет так легко увлечь! А Вы, наверное, и в 60 лет все будете кружить мужчинам головы, несмотря на то, что слегка располнеете и неправильность Ваших черт станет более заметною! Ах, Элиза! – льстиво - бархатно вздохнул Раевский, спохватываясь, что перегнул палку.

Он влюблен вовсе не в меня. Он не может забыть Другую. И навряд ли забудет! Если только - в чужих краях! – тут голос Элизы дрогнул. - Княгиня Вера Феодоровна просила меня помочь оформить Пушкину бумаги для заграничного паспорта. Я уже просила Мишеля. Он обещал мне сделать все, что возможно. (*Этот дерзкий план четы Воронцовых и В. Ф. Вяземской не был осуществлен по многим причинам. См. роман - хронику Ю. Дружникова «Изгнанник поневоле». Часть 1. – автор.)

Не шепчите никому, прошу Вас, Александр! Ведь мсье Пушкин пока не очень благонадежен!

Вы говорите об Амалии Ризнич? Уж не за ее ли длинным шлейфом хочет волочиться в Италию наш славный поэт? Это было бы расчудесно! – хохотнул Раевский, сжав пальцы в кармане в тугой кулак. Ногти впились ему в ладонь. Он сделал вид, что пропустил мимо ушей несвязную тираду графини о заграничном документе для пресловутого рифмача, но сердце царапнула ревнивая досада:

«И тут преуспел, повеса! Очаровал всех, даже эту утицу Вяземскую! Куролесит, делает вид, что все трын – трава ему, а сам сбежать хочет… Ну – ну. Оно то, может и к лучшему, отвлечет внимание от меня и Элизы, одурачит ревнивого Мишеля, «лорда Уоронцова», а там пусть на все четыре стороны катится! Еще и поможем!» – усмехнулся про себя Раевский, чувствуя, что с груди словно упал снежный, давящий ком.

У Вас несносная манера все непременно обращать в пошлость! – сердито проворчала графиня, комкая в руках платок. - Как можно сравнивать какую то длиноносую банкиршу – еврейку с небесным созданием в строфах поэта!

Она – италианка, Элиза!

Какая разница! – вспыхивая от нелепой ревнивой досады, и сама тому удивляясь, тут же парировала графиня. – Или Вы тоже неравнодушны к ее чарам? Вы что, бывали у них?

Да уж, приходилось сиживать за вистом пару раз с господином Ризничем, что поделаешь?.Иначе билеты в оперу не достать! Уединенная ложа с кабинетом – только через директора театра, увы, Моя графиня! – с хохотом, Раевский развел руками и дурашливо раскланялся. Но когда поднял голову, Элизы уже не было рядом.

Лишь легкий сквозняк, идущий от двери, шевелил пышные занавеси на окне.

Одесса. Июнь – июль 1824 года. Кабинет в особняке графа Воронцова.

Отбросив в сторону перо, граф Воронцов прищурился, склонился опять к письму, которое все не мог дописать. За дверью нетерпеливо шаркал ногами секретарь, в передней ждал курьер: давно пора было отправлять губернаторскую почту. Присыпая письмо песком, Михаил Семенович, улыбаясь и вздыхая, скользил глазами по ровным, безукоризненным, будто бы срисованным с каллиграфического образца, строчкам:

«Мой дорогой Фонтон! * (Антуан Фонтон, близкий друг М. С. Воронцова. Сохранил многие его письма. Архив Фонтона не был тщательно изучен вплоть до последнего времени, и частью – затерян во время ВОВ. – автор.)

Озарите меня еще раз светом Вашего разума. Наследство нашего доброго Инзова продолжает причинять мне массу хлопот!

Каждый из нас должен уплатить свою дань молодости, но Пушкин уже слишком удлиняет свою молодость. Попал он в общество кутил: женщины, карты, вино. Нужно отдать ему справедливость, что все кутежи эти сходят у него благородно, без шума и огласки. Поэтому будь это кто иной, нечего было бы и сказать. Но Его Величество живо интересуется Пушкиным, и в мою обязанность входит и заботиться о его нравственности. В Одессе задача эта не легкая. Если бы и удалось уберечь его от местных соблазнов, то вряд ли удастся сделать то же по отношению прибывающих путешественников, число которых все увеличивается и среди которых у него много друзей и знакомых. Все эти лица считают долгом чествовать его и чрезмерно превозносят его талант. Пушкина я тут не виню: такое отношение вскружило бы голову человеку и постарше. А талант у него, конечно, есть. Каюсь, но я только недавно прочел его знаменитый «Руслан», о котором столько говорили. Приступил я к чтению с предвзятой мыслью, что похвалы преувеличены. Конечно, это не Расин, но молодо, свежо и занятно. Что-то совсем особое. Кроме того, надо отдать справедливость Пушкину, он владеет русским языком в совершенстве. Положительно звучен и красив наш язык. Кто знает, может быть, и мы начнем вскоре переписываться по-русски…

Если Вы не читали, прочитайте «Руслана» - стоит».

«Полковник- адъютант *(* Вероятно, Раевский – автор.) явился ко мне с докладом, крайне возмущенный и показал мне рапорт Пушкина о своей командировке. Мой милый Фонтон, Вы никогда не угадаете, что там было.

Стихи, рапорт в стихах!

Пушкин писал:

Саранча летела, летела

Сидела, сидела - все съела

И вновь улетела.

Полковник метал гром и молнию и начал говорить мне о дисциплине и попрании законов. Я знал, что он Пушкина терпеть не мог и пользовался случаем. Он совсем пересолил и начал уже мне указывать, что мне делать следует…

Принесите мне закон, который запрещает подавать рапорты в стихах; осадил я его. Кажется, такого нет. Князь Суворов Италийский, граф Рымникский, отправил не наместнику, а самой императрице рапорт в стихах: «Слава Богу, слава Вам, Туртукай взят и я там».

Когда удивленный полковник вышел, я начал думать, что же сделать с Пушкиным. Конечно, полковник был глубоко прав. Подобные стихи и такое легкомысленное отношение к порученному делу недопустимы. Меня возмутила только та радость, с которою полковник рыл яму своему недругу. И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло. Вечером начал я читать другие отчеты по саранче. На этот раз серьезные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы и таблицы и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался: какой вывод? Сидела, сидела - все съела и вновь улетела- другого вывода сделать я не мог. Прочел вторую записку и опять то же - все съела и вновь улетела… Мне стало смешно, и гнев мои на Пушкина утих. По крайней мере он пощадил мое время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом еще слишком первобытны. Понял ли он это, или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнешь заниматься, а в ушах все время: «летела, летела, все съела, вновь улетела». Положительно хорошо делают, что не пишут рапорты в стихах… Пушкина я не вызывал, но поручил Раевскому (кажется так) усовестить его (намылить ему шею). Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинев, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я Вас, мой дорогой Фонтон, еще раз проявить во всем блеске Ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину. Мне не хочется жаловаться на Пушкина, но нужно изобразить дело так, что помимо его все в Одессе таково, что может оказаться гибельным для его таланта.

Но - довольно, заплатив долг поэзии, перейдем к прозе и более существенному и ближе нас всех касающемуся, - к вопросу о замощении Одессы…

И, погрузившись в деловые выкладки и расчеты, граф заставил секретаря и курьера переминаться с ноги на ногу еще более сорока минут!

Отвлек его от дела только внезапный стук в дверь. - Войдите! – сухо бросил граф, порабанив пальцами по столу:

Ваше сиятельство осмеливаюсь Вас тревожить по крайне неприятному поводу- в проеме двери возник высокий, тонкий силуэт. -

Вот письмо Пушкина, которое случайно я нашел у него в бюро: оно было незапечатано.. Я позволил себе.

И совершенно зря! – резко перебил вошедшего Воронцов. Кто просил Вас об этом?!

Присутствие сего бесшабашного вольнодумца весьма опасно в крае, наводненном греческими повстанцами, Ваше сиятельство!.. Необходимо было бы принять какие то меры. Я думал…

Что чтение чужих писем поспособствует этому? Хорошо, оставьте, я посмотрю.. Ведь кажется это просто бравада? Пушкина не так давно видели в церкви, он заказывал обедню.

Не смею спорить, Ваше сиятельство! – фигура цеременно наклонила голову. – Однако!..

Положительно, вокруг его имени слишком много возни! – с досадою перебил Воронцов говорящего. - Мало им всем было скандала вокруг меня с этою дурацкою эпиграммой, так и имя графини примешали, что вообще – немыслимо! Это правда разве,что Элизе он посвящал какие то «Талисманы», что ли? - Воронцов щелкнул в воздухе пальцами, и вопросительно взглянул на человека, чье лицо оставалось упорно в тени.

«Корабли», Ваше сиятельство! – молвила язвительно фигура, и тут же спохватилась: - Впрочем, никак не могу о сем судить, Ваше сиятельство! Я небольшой любитель стихов, сие - порочное легкомыслие, не более! А Ее сиятельство графиня иной раз весела и непосредственна, совсем как ребенок, неравнодушна ко всему прекрасному и изящному, но, кажется, пропускает восторги Пиита мимо ушей. Впрочем, кто может знать? – Загадочная фигура развела руками и потупилась смиренно.

Вы, как усердный и верный наперсник графини! – Воронцов насмешливо дернул углом рта, и больше ни один мускул на его породистом, красивом лице с холеными душистыми бакенбардами не дрогнул. Он спокойно продолжал: Вы ведь не оставляете ее уже столько лет. Вы живете в нашем доме, Вы нам – родня. Кому же доверять, как не Вам?

Но я вовсе не имею ключа от сердца Ее сиятельства! – чуть растерянно и в то же время - насмешливо ответствовала загадочная фигура, по прежнему оставаясь в полутени дверей..

У одесского общества другое мнение! – резко, но спокойно парировал Воронцов. Ступайте, господин адъютант, я сам решу, что можно сделать для господина Пушкина.. Похоже, одесский воздух, полный завистливой пыли вреден его блестящему таланту! Он нуждается в более спокойном месте. Я напишу в столицу, графу Нессельроде, что решат..Надеюсь, Вы не опередили меня, господин адъютант?

Ответом Воронцову было молчание. Когда он обернулся к двери, намереваясь повторить вопрос, Раевского там уже не было.

Точно, демон! – плюнув в сердцах, осенил себя крестным знамением губернатор, и принялся спешно запечатывать сургучом бумаги. Листок принесенного письма сиротливо белел на столе.

Воронцов взял его в руки, развернул, щурясь, скользнул по строчкам, спотыкаясь о чужие начертания букв, и тут же судорожно смял в кулаке: «Уроки чистого афеизма.. Какая неуместная шутка. Какая глупость, и какой блестящий талант! Как безумно жаль юношу! Неужто не догадывался он, что за ним следят! Уже донес адъютант, глаза блестят, как у черта! Вертится тут, надоел до смерти!

И не отвадишь, экий бес благородный, все же - родня Элизе, да и жаль ее, где мне в мои годы быть ей интересным все также, как и прежде?!… Она в молодом, веселом обществе и сама – молодеет, не все же ей слезы лить по деткам, да романы глупые читать до ночи! Срочно надо графу писать в столицу, пусть ищут для столь прекрасного духа спокойное место. Ему, Пушкину, нужно отточить свой талант, а эта бездна зависти и злословия утянет его на дно, непременно! Ах, сумасшедшая голова! Слишком много подражания неудавшемуся лорду Бейрону! Слишком!»

Очнувшись от невеселых дум, генерал – губернатор сухо кашлянул, и сжигая на свече комок чужого письма, отрывисто отдал приказание секретарю, тотчас вышедшему на кашель из соседней комнаты:

Бумаги готовы! Отдайте курьеру, да пусть спешит. Не знаете, отправлял ли какую почту на днях полковник Раевский?

Так точно, Ваше сиятельство - с, – по военному вытянулся секретарь. – Господин адъютант вчера – письмо изволили отправить в столицу, да не одно, а шесть! И еще два - в Киев.

Киев меня не интересует!– мрачно сдвинул брови губернатор. – Что ее сиятельство?

Морские купания изволят на даче Рено принимать с княгинею Вяземской. С ними маленькая княжна Александра Михайловна с нянею и господин Пушкин

А где ж наперсник? – удивленно протянул генерал.

Только сейчас на терассе были.. Слоняются по дому, точно ворон, Ваше сиятельство, смотреть тошно!

Не смотрите, коли тошно! – оборвал нытье секретаря Воронцов. - Поэтому то Вам и платят за два месяца вперед!

Секретарь почтительно поперхнулся: «Слушаюсь, Ваше сиятельство!» - и согнувшись пополам, растворился в июльском мареве. Жара одолевала, сонно плывя в раскрытые окна и двери. Снизу доносился приглушенный шум прибоя. Море лениво плескалось о прибрежные камни, глухо ворча, словно всем надоевшая девяностолетняя старуха.. Медленно катился к закату еще один июльский день. Еще один из оставшихся в драгоценной, редкой череде «пушкинских» мгновений в Одессе.

Правда то, что они, мгновения эти - «пушкинские» - тогда еще никто и не знал! Называли просто: «июльские», «одесские», южные..

Июль 1828 года. Одесса. Итальянская набережная.

Господин полковник, я не желаю с Вами говорить! Не задерживайте меня долее, меня ждет Ее Величество Государыня Императрица, я не могу опоздать! - дама в пышном малиновом берете со страусовым пером, в котором многочисленные прохожие узнавали графиню Воронцову, заметно нервничая, постучала веером по дверце кареты. – Езжай, Петр, мы и так задержались!

Слушаюсь, Ваше сиятельство! Ваше благородие, извольте отойтить малость, не ровен час лошадки англицкие помнут! – Кучер щелкнул кнутом, лошади взвились, но коренная тут же осела под недрогнувшей рукой нечаянного собеседника, заставившего сиятельную повелительницу Одессы безумно нервничать.

Не помнут. Постоят! Мне надо сказать графине два слова! Если у нее не будет времени сейчас выслушать меня, она может горько пожалеть об этом после!

Да как Вы смеете угрожать мне! – задохнулась гневом графиня. Ее щеки стали такими же пунцовыми, как и ее роскошный берет с изумрудным аграфом. - Кто Вы такой?!

Я ваш долголетний друг графиня. Я тот, кого в светском кругу, жарко шепчась, называют «сердечною тайною», а попросту – любовником. Ваш беззаконный супруг, графиня, и, на правах такового, могу вам сейчас сказать все, что пожелаю! И Вы выслушаете, как Вы всегда это делали.

Нахал! – глаза графини презрительно сузились. Да вы пьяны! Ступайте прочь и не смейте больше показываться мне на глаза. Я велю Вас не принимать у себя более никогда!

И даже – в постели? – Раевский говорил достаточно громко, чтобы даже мимоходом слышашие остановились, как вкопанные. Толпа зевак вокруг экипажа губернаторши заметно густела. До всеобщего позора оставался один лишь миг. Графиня закусила губу и подняла высоко кружащуюся голову.

Даже и – там! Ступайте, безумец, прочь! Могу вам обещать, что в следующие сутки Вас немедленно вышлют из Одессы, не дав даже перекладных и подорожной… Вы - низкий мерзавец!

Конечно. Ее сиятельство предпочитает поэтов, что покорно слагают ей дифирамбы – стансы. Таких, как сосланный на Псковщину Пушкин! – язвительно выдохнул Раевский. Похоже, что он действительно, был пьян, но даже это не служило ему окончательным оправданием. Только вряд ли он сознавал свое безумство, крича в ревнивой, досадной запальчивости, затуманившей голову:

Вы – хищница! Вы растоптали мое сердце, погубили судьбу, сломали карьеру! Я таскался за Вами, словно собака, по всей Европе, пока Вы преданно загядывали в глаза своему английскому истукану и целовали ему руку. Я терпел все унижения безропотно! А Вы?! Вы ревновали меня к каждой пылинке, вертели мною, как игрушкою, хохоча подшучивали над моими увлечениями, запрещали мне взглядвать на барышень и молоденьких дам – чем это они вдруг лучше Вас?! Вы искусно замирая трепетали в моих объятиях, а потом бежали в постель к мужу, ведь так легче было потом убедить, что дети - его! Но, видно, Бог все – таки покарал Вас за коварство и ложь, усердно забирая к себе Ваших.. наших детей!..

Да как Вы смеете болтать такое прямо на улице?! – яростно прошептала графиня и наотмашь ударила полковника тяжелым веером по лицу. Из рассеченных бровей, щеки, губы, фонтаном брызнула кровь. Раевский пошатнулся, но устоял на ногах. – Прекратите трепать площадно имя моих детей и мужа! Вы забываетесь, господин адъютант!

Благодарю покорно, графиня! – Напомнили. Я вероятно, не увижу Вас более. Заботьтесь о наших детях, Элиза!

Мерзавец! Да будь они даже и Вашими, они никогда бы об этом не узнали, клянусь Богом! Вы недостойны чести быть отцом!

Графиня предпочитает иметь детей от поэтов, это более возвышенно, не так ли? – растянулся в усмешке рот безумца, и он едва не упал, оглушенный вторым, сильным и резким ударом веера. Коренная дернулась, вырвав из его цепкой руки поводья, а по спине забывшегося адьютанта едва не прошелся кнут кучера. Карета Воронцовой, грохоча по булыжной мостовой, промчалась, подобно колеснице разгневанной Артемиды, и скрылась за углом. Толпа, охая и вздыхая, медленно расходилась, опасливо поглядывая на окровавленную, пьяно шатающуюся фигуру на мостовой..

Спятил сердечный! – крестясь, шептала какая то благообразная старушечка в чепце. – Должно – перепил! Это ж надо, Саму Их Сиятельство бесчестил на улице! Какие слова бесстыдные говорил! «Хищница, полюбовница, дети – незаконные!» Должно, спятил, и то - верно. Не миновать ему губы. Закуют в кандалы, да сошлют на Соловки!

Эка ты хватила, Фоминична, – Соловки. И погон с него хватит! А то сошлют в Киев или вернут к отцу – генералу под начальство! Хватит куролесить – побесился! – поджав губы, живо одернула ее другая старушка, в темном вдовьем чепце, и, подхватив под руку потащила через опустевшую мостовую. - Ты не боись, наша матушка – губернаторша себя не даст в обиду, да только сердце то женское – отходчиво. Небось – простит безумного, ежели любит.

Нет! - раздумчиво покачала головою первая старушка. - Такого – никогда не простит! Он – материнское сердце оскорбил, деток с грязью смешал, покойных не пожалел, сие – грех великий. За то и убить мало!

Так и едва не убила, видела, как отхлестала? Молодец, матушка Елизавета Савериевна, так ему и надо.. – и, продолжая судачить, старые кумушки торопливо исчезли за углом, усердно подметая сборчатыми юбками бульварную пыль.

Ахи и охи их оказались пророческими – в ту же ночь офицера полковника, флигель – адьютанта наместника Бессарабии и Одессы, Александра Раевского препроводили на гаупвахту, вплоть до особого распоряжения властей. От неминуемой опалы Александра Николаевича спасло лишь заступничество его отца, почтенного ветерана войны 1812 года, сенатора, написавшего откровенное письмо – исповедь императору Николаю Павловичу, и,как сие ни странно: благоволение самого губернатора М. С. Воронцова, оставившего мятежного полковника при себе секретарем – адьютантом для особых поручений.

Внешне все оставалось, как прежде. Графиня, а позже – сиятельная княгиня - Элиза Воронцова блистала на балах и званных светских ужинах до глубокой старости. Пленяла она всех, и старых и молодых, живостью ума, теплотою взгляда, непринужденностью манер. В 1844 году уже князь Воронцов получил почетную должность наместника Кавказа. Влияние его в крае тогда еще более усилилось. В 1851 году княгиня стала Кавалерственною дамою – она была награждена орденом святой Екатерины за обирнейшую благотворительную деятельность и попечительство над приютами. В 1856 году князь Михаил Семенович внезапно скончался от осложненного воспаления легких, перешедшего в пневмонию. Княгиня Елизавета Ксавериевна надолго пережила его, заботливо разбирая ценейшую Воронцовскую библиотеку и архив документов, опубликованный позже Бартеневым, и составивший около сорока томов!

Она вряд ли вспоминала своего «демонического» любовника Раевского в поздние, зрелые годы долгой жизни. Все пылкие страсти в ее сердце улеглись и утихли давным – давно. Она была преданным другом, потом – секретарем мужа, потом его вдовой. Пользовалась в обществе неизменым почтительным уважением, и сама не опускалась до пустых сплетен. Но вспыхивала ярчайшим румянцем, проступавшим сквозь слой белил и пудры, если слышала, как на балу или званном ужине какая нибудь барышня или молодой студентик шептали друг другу на ухо неуклюже громко: «Воронцова.. Та самая! Пушкин.. Помнишь,

« Талисман»?!»

Этот «ветер воспоминаний» на чужих устах явно доставлял ей удовольствие. Пушкина она читала каждый день. Этого поклонника она помнила всегда. Ведь в его строках она была молода. Почти также вечно, как Он.

Послесловие автора.

Судьба Александра Николаевича Раевского. «злого демона» Пушкина и страстного возлюбленного Е.К. Воронцовой, сложилась не очень счастливо. Вышел в отставку, женился, овдовел через пять лет. Остался с дочерью на руках, более не женился. Встречался ли позже с Воронцовой? Неизвестно. Наверное, редко. Вина публичного скандала, так и влачилась за Раевским тяжелым шлейфом, присваивая ему на протяжении всей жизни крайне нелестные прозвища и эпитеты. Впрочем - вполне заслуженные. Из огромного числа современников, резко оценивавших его личность, неизменно выделялся лишь один, вспоминавший о нем с теплотою и сердечностью – Александр Пушкин!

Историки литературы долгое время утверждали, что графиня Элиза писала Поэту в опальное Михайловское, (*Новиков, Тынянов, Бурсов и другие.) но писем не сохранилось, как и каких либо иных доказательств пылкого «одесского романа» Поэта с графиней. Все догадки и версии всегда строились на тончайшем литературоведческом анализе Т. Г. Цявловской стихотворений Пушкина, написанных в ту пору.

Несмотря на все уважение к авторитетам пушкинистики, автору статьи данная версия представляется весьма спорной, так как поэтическое произведение отнюдь не всегда является точной биографической хроникой бытия его творца. Благодаря открытиям пушкиноведения последнего времени, (Труды Киры Виноградовой, статьи Михаила Алексеева и биографические хроники Ларисы Васильевой.) автор данной статьи берет на себя смелость утверждать, что героиней настоящего «пушкинского романа», длящегося всю его жизнь, была совершенно другая Дама, чье имя еще неизвестно широкой публике. Встреча с нею у Вас еще впереди, надеюсь.

Княгиня же Элиза, написавшая в 1833 году единственно достоверное письмо великому Поэту, с просьбою прислать какие либо его произведения «Новоросийскому альманаху в пользу бедных», в издании которого она принимала живейшее участие, осталась в памяти Пушкина, как «Екатерина Вибельман» - такой псевдоним, выбранный графиней - княгиней становится весьма прозрачен и понятен, если мы вспомним, что в Одессе он иногда шутливо называл ее:

«Принцесса Бельветриль» - за безудержную страсть часто кататься на яхте по морю и декламировать при этом строки:

«Не белеют ли ветрила..»

Это тонкое напоминание - анаграмма, (ВИБЕЛЬман – БЕЛЬВЕтриль) которое позволила себе в 1833 году княгиня Элиза, доставило Поэту, по его собственным словам бесценные мгновения счастья.. при мысли о том, что Вы не совсем забыли самого преданного из Ваших рабов?» (*Изысканное письмо Пушкина – ответ княгине и само ее послание к нему опубликованы в 3- ем томе «Писем Пушкина» Академическое издание Модзалевского 1929 года. – автор) но стоит ли так уж доверять изысканным светским формулам любезности, которыми в совершенстве владел великий русский Поэт, и которые с ранних лет привыкла слышать блистательная Элиза?.. Впрочем, судить о сем - не нам. А лишь быстротекущему потоку времени, что расставило все по местам и назвало всех «романных» героев и героинь их настоящими именами!

___________________________________

Враки
Василий 20.05.2016 09:47:22

Одна из муз Александра Пушкина, упоминаемая в его Донжуанском списке, жена Новороссийского генерал-губернатора Елизавета Ксаверьевная Воронцова родилась 223 года назад - 19 сентября 1792 года. сайт вспоминает жизнь светлейшей княгини, тайный роман которой возмутил даже царскую семью.

Польская скромница

«Нельзя сказать, что она была хороша собой, но такой приятной улыбки, кроме её, ни у кого не было, а быстрый, нежный взгляд её миленьких небольших глаз пронзал насквозь. К тому же польское кокетство пробивалось в ней сквозь большую скромность, к которой с малолетства приучила её русская мать, что делало её ещё привлекательней», - так описал Елизавету Воронцову, урожденную Браницкую, Филипп Вигель, автор популярных в XIX веке «Записок».

Ее отец, коронный великий гетман граф Ксаверий Браницкий, которого чуть не убил на дуэли известный авантюрист Джакомо Казанова, после второго раздела Польши перешел на русскую службу и женился на племяннице князя Григория Потёмкина - Александре Энгельгард. В этом союзе родились пять детей - два сына и три дочери. Младшей из них - Елизавете - предстояло войти в историю не только благодаря удачному замужеству, но и благодаря любви, которая вспыхнула в сердце великого поэта.

Блестящая партия

Елизавета Воронцова получила хорошее домашнее образование. Фото: Commons.wikimedia.org

Юная Елизавета, получившая хорошее домашнее образование, еще в 15-летнем возрасте была пожалована фрейлиной малого двора вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Однако ее мать сумела добиться, чтобы дочь осталась с ней в имении в Белой Церкви. Фаворитка Екатерины II, Александра Васильевна, хорошо знала о том, какие нравы царят при дворе, тем более вступивший на престол Александр I уже успел прослыть как известный покоритель женских сердец.

Мать оберегала свою дочь от атмосферы распущенности, которая могла навредить молодой неопытной девушке, и подыскивала ей мужа, который составил бы для ее дочери достойную партию. Таким мужчиной оказался граф Михаил Семенович Воронцов, герой войны 1812 года.

Первая встреча Елизаветы с ним состоялась в Вене, когда Браницкой было 23 года. По воспоминаниям историков, дочь бывшего гетмана пленила Воронцова своим очарованием, но молодой генерал не спешил делать ей предложение. Целеустремленный карьерист опасался, как бы родство с польским магнатом не навредило его продвижению по службе. Лишь спустя несколько лет, после смерти Ксаверия Браницкого, Воронцов решился на этот шаг. Елизавете шел тогда уже 27-ой год.

Этот брак оказался очень удачным в плане объединения капиталов двух уважаемых семейств. Александра Браницкая дала дочери щедрое придание, что позволило Воронцову почти удвоить его состояние.

Портрет Михаила Семёновича Воронцова работы Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж. Фото: Commons.wikimedia.org

Любовный многоугольник

Важный виток в жизни Елизаветы Ксаверьевны произошел, когда ее муж получил назначение генерал-губернатором Новороссийского края и Бессарабской области, и семья переехала в Одессу. Именно там предстояло разразиться скандалу, который вызвал немало пересудов в свете.

В то время Елизавета, любившая веселье и образованное общество, смогла создать вокруг себя блестящий двор, состоящий из польской и русской аристократии. Не миновал его и Александр Пушкин, который в июле 1823 года был переведен в Одессу в канцелярию графа Воронцова. Знакомство с хозяйкой дома не оставило равнодушным любвеобильного поэта. Образ жены начальника пленил надолго его воображение. Считается, что именно ей Пушкин посвятил потом стихи «Ненастный день потух…», «Сожжённое письмо», «Талисман», «Желание славы» и «Храни меня, мой талисман…».

Портрет Александра Николаевича Раевского. Фото: Commons.wikimedia.org

В то время в доме Воронцовых жил Александр Раевский, который служил чиновником особых поручений при губернаторе Новороссии. Дерзкий молодой человек был безумно влюблен в Елизавету и, по воспоминаниям очевидцев тех событий, она также была не равнодушна к его ухаживаниям. В этой любовной истории Пушкину, который считал Раевского своим добрым приятелем, была отведена не самая завидная роль… Поэт стал в доме гостем, который должен был отвлечь внимание Воронцова от реального соперника. На какое-то время это удалось. «Прикрытием Раевскому служил Пушкин. На него-то и направился с подозрением взгляд графа», - описывал эти события драматург Петр Капнист.

Неудивительно, что отношение Воронцова к своему подчиненному резко охладилось. Ответом на это стали знаменитые едкие эпиграммы Пушкина:

Полумилорд, полукупец,
Полумудрец, полуневежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец...

Выносить такие насмешки граф не мог. «Если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приятельских отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», - как-то высказался он в присутствии своих приближенных, попытавшихся хлопотать за поэта.

Летом 1824 года южная ссылка была заменена Пушкину на ссылку в село Михайловское. При отъезде Пушкина Воронцова на прощание подарила ему старинный перстень-печатку с сердоликом. Считается, что именно с этим кольцом связано знаменитое стихотворение Пушкина «Храни меня, мой талистан…»

Елизавета Воронцова подарила поэту старинный перстень-печатку с сердоликом. Фото: Commons.wikimedia.org

Тайна рождения

3 апреля 1825 года Елизавета Ксаверьевна родила на свет девочку, которую назвали Софьей. Одни злые языку утверждали, что отцом малышки является Пушкин, другие - что Раевский. Тем не менее, историки убеждены, что отношения Воронцовой и поэта носили чисто платонический характер, чего не скажешь о ее общении с Раевским.

К тому времени граф Воронцов осознал, что не того считал главным соперником. Факт измены был для него очевиден. В своих памятных записках на французском языке он перечислял все даты рождения своих детей, не указывая при этом день рождения Софьи...

Справедливости ради стоит заметить, что в этот период Михаил Семенович также не хранил верность супруге, находя утешение в объятиях ее лучшей подруги - Ольги Нарышкиной.

После рождения девочки отношения Воронцовой и Раевского охладели. Влюбленный в графиню Александр искал с ней встречи, забыв о приличиях, устраивал неоднозначные сцены. Но она старалась избегать его общества.

В 1828 году произошел невероятный для тех лет светский скандал. В Одессе у четы Воронцовых гостила царская семья - император Николай I с женой. Как-то Елизавета Ксаверьена ехала к императрице Александре Фёдоровне со своей дачи, когда путь карете перегородил Раевский с хлыстом в руках. При свидетелях он стал говорить ей дерзкие вещи, а затем во все услышанье крикнул: «Заботьтесь хорошенько о наших детях... (или)... о нашей дочери».

Слух об этой сцене облетел все общество. В порыве гнева Воронцов даже подал полицмейстеру жалобу на Раевского, но затем забрал, осознав, насколько это выглядит смешно в глазах других. Генерал-губернатор Новороссии решил поступить проще - выслать потерявшего голову влюбленного с глаз долой. Через несколько дней Раевский получил высочайшее повеление о немедленной выселке в Полтаву за разговоры против правительства. Так был положен конец его отношениям с Елизаветой Ксаверьевной…

Елизавета Воронцова оказалась в центре громкого скандала. Фото: Commons.wikimedia.org

Стоит отметить, что Воронцова прожила долгую жизнь. Она скончалась в 1880 году в возрасте 87 лет, пережив мужа на 24 года. Она была похоронена рядом с его прахом в Спасо-Преображенском кафедральном соборе Одессы.

С приходом советской власти храм был разрушен, а их могила разграблена. Вандалы похитили украшения, с которыми была похоронена княгиня, а кости выкинули у кладбищенского забора. Местные жители спасли останки, захоронив подобающим образом.

В ноябре 2005 года прах Воронцовых был торжественно перезахоронен в нижнем храме возрожденного Спасо-Преображенского собора.

История жизни
Необъятные просторы России, разнообразие природное и разнообразие народов, населявших ее, рождали и особые, разнообразные типы женской красоты. Все впитывала в себя Россия, и южную турецкую кровь, и северную немецкую, и западную польскую... Каких только красавиц не встретите вы на ее просторах...
Жемчужина русского юга, Одесса, морской ветер и южное ласковое солнце... Здесь явились в обществе типы необычайной красоты... А в первой четверти XIX века одесское общество особенно блистало красавицами... Или нам только так кажется, потому что остались свидетельства этого блеска в поэзии самого, может быть, пристрастного ценителя красоты - Александра Сергеевича Пушкина, отбывавшего в Одессе ссылку.
Тогда в этом городе блистали красавицы Амалия Ризнич, графиня Потоцкая, «Одесская Клеопатра», сестра Ризнич, Каролина Собаньская, графиня Воронцова...
Елизавета Ксаверьевна Воронцова, урожденная Бранницкая, жена генерал-губернатора Новоросийского края и наместника Бессарабии, генерал-фельдмаршала, участника войны 1812 года, появилась в Одессе через два месяца после Пушкина. Ей шел 31-й год, но вряд ли кто-нибудь дал бы ей эти годы. Хороша, моложава, утонченна... В это время она была в «интересном положении», на людях и в обществе не появлялась, а потому поэт открыл для себя «прекрасную полячку» не сразу, лишь через два месяца после родов. Позднее они виделись довольно часто, на приемах, которые устраивала у себя Елизавета Ксаверьевна, в театре, на балах у Ланжерона.
Отцом ее был великий коронный гетман граф Ксаверий Петрович Бранницкий, поляк, приверженец России, владелец крупного поместья Белая Церковь в Киевской губернии. Мать, Александра Васильевна, урожденная Энгельгардт, русская, была любимой племянницей Потемкина, в молодости слыла красавицей и несметно богатой наследницей. Она даже точно не могла указать размеры своего состояния и в разговоре небрежно бросала: «Кажется, у меня двадцать восемь миллионов рублей».
Между дочерью и матерью не было душевной близости. Воспитывали Елизавету в исключительной строгости, до двадцати семи лет прожила она в деревне и лишь в 1819 году впервые отправилась в свое первое путешествие за границу, во время которого познакомилась в Париже с графом Воронцовым и вышла за него замуж. Так что светский и любовный опыт был незнаком этой миловидной барышне.
Между тем врожденное польское легкомыслие и изящество, исключительная женственность позволили ей вскружить голову императору Николаю, большому охотнику до женщин, но она «из гордости или из расчета посмела выскользнуть из рук царя», что обычно не удавалось неопытным придворным барышням, «и это необычное поведение доставило ей известность» в светских кругах. Ее страстная и легкая натура, видимо, с трудом сочеталась с характером мужа, да и трудно было быть влюбленной в графа. В нем, воспитанном в Англии чуть не до 20-летнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властителен in foro interno (пред своими подчиненными), как любой из сыновей аристократической Британии... Наружность его поражала своим истинно барским изяществом. Граф сохранял сходство со своим известным портретом 1820-х годов до поздних лет: «Высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с этою вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою...» Можно представить себе, как иногда он убивал окружающих этой снисходительной «аглицкой» улыбкой лорда, как обдавала холодом Элизу его британская сдержанность. Но и было в них что-то общее. Царско-аристократическая осанка и некоторое высокомерие читается и в портретах, и в письмах Елизаветы Ксаверьевны. Более всего ей не хотелось быть смешной либо вызывать толки толпы. Хотя природный ум и мягкость, женственность пленяли в ней. «Ей было уже за тридцать лет, - вспоминает Вигель - а она имела право казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она был душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видел, казалось, так и призывает поцелуи». Графиня многим кружила голову, и, похоже, ей это нравилось.
Вокруг Воронцовых сложился блестящий двор польской и русской аристократии. Графиня Елизавета Ксаверьевна любила веселье. Она сама и ее ближайшая подруга Шуазель участвовали в любительских спектаклях, организовывали самые утонченные балы в городе, Элиза, как многие ее называли, была прекрасной музыкантшей, что, впрочем, в те времена было не редкость.
Граф, а впоследствии князь Воронцов, человек государственного ума и несколько тщеславный, широких взглядов англоман, собирал свое общество, в котором обсуждались дела государственные, политические и придворные, царили заезжие философы или шарлатаны, и уж во всяком случае не читали стихов. «Как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию; гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русский стихотворец в глазах стоял едва ли выше лапландского». Поначалу он очень ласково принимал Пушкина, позволял ему пользоваться своей ценнейшей библиотекой, хранившимися в ней архивами (в частности, А.Н. Радищева), любезно предоставлял ему возможность знакомиться с новинками книжными, поступавшими в Одессу едва ли не раньше, чем в Петербург. Но все это было несколько сухо, и скучно-умно. Куда как приятнее в салоне графини, она любезнее и приветливее, она остроумна и прекрасно музицирует, в ней что-то манит и обещает... Она не лишена дара литературного, и ее слог и беседа чаруют всех окружающих... С Пушкиным она состоит в некотором соперничестве словесном, а между ними возникает внутреннее сопряжение. Графине не хватает настоящей страсти, она как будто бежит встреч тайных и одновременно готовится к ним. Несомненно, магнетизм ее тихого, чарующего голоса, любезность обволакивающего милого разговора, стройность стана и горделивость аристократической осанки, белизна плеч, соперничающая с сиянием так любимого ею жемчуга, - впрочем, и еще тысячи неуловимых деталей глубинной красоты пленяют поэта и многих окружающих мужчин. «Предания той эпохи упоминают о женщине, превосходящей всех других во власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить для одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни», - пишут об этом периоде жизни поэта. Еще долго будет преследовать его этот профиль... В рукописях с 1823 по 1829 год найдено до тридцати изображений Е.К. Воронцовой.
Зимняя Одесса 1823-24 года расцвечена приемами и светской жизнью. Двум жаждавшим чувства сердцам ничто не предвещало грустных событий. Графиня Воронцова только что родила второго ребенка, была немножко уставшей и бледной, но пастельные краски лишь делали более выразительными ее глаза, она была необычайно женственна и готова к развлечениям, едва вырвавшись из заточения материнского крова в Белой Церкви. Со своими подругами Элиза устраивает фейерверк блистательных праздников: 12 декабря большой бал у Воронцовых, 25 декабря большой обед, 31 декабря маскарад, 6 января маскарад у Ланжеронов, 13 января публичный благотворительный маскарад в театре, устроенный Воронцовой и Ольгой Нарышкиной, 12 февраля второй маскарад у Воронцовых… Пушкин бывал, вероятно, везде. 8 февраля Елизавета Ксаверьевна приглашает его на обед, муж приезжает только завтра. Нити между ними натягиваются все крепче… Вяземские вспоминали: «Пушкин говаривал, что как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от нее, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит ее с собою, сажает ее в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у нее руку и пр.».
Но видеться сложно, Элиза - жена наместника, она всегда на виду. Да и всем известна достигшая в это время апогея страсть поэта к Амалии Ризнич, жене негоцианта, не вхожей в салон Воронцовой. Елизавета Ксаверьевна, как настоящая женщина, не потерпит соперничества.
Но Пушкин умел увлечь и очаровать, знал тайну власти над женским сердцем, в том же 1824 году написал:
Мои слова, мои напевы
Коварной силой иногда
Смирять умели в сердце девы
Волненье страха и стыда…
А потом в преддверии любви:
Я узнаю сии приметы,
Сии предвестия любви...
С именем Воронцовой связывают такие стихи Пушкина, как «Желание славы», «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла...», «Сожженное письмо», «Талисман», «Прощание» и некоторые другие.
Между тем страсть к одесской красавице-царице распаляется все больше. Одновременно охлаждаются, если не сказать больше, его отношения с ее мужем. Растет их взаимная неприязнь. Воронцов раздражен против Пушкина уже давно. Еще в марте он начал атаку против поэта, перестал общаться: «Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели...» Пишет письма ко двору: «Собственные интересы молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят скорее от ума, чем от сердца, заставляют меня желать его удаления из Одессы». Дальше больше: «Я писал гр. Нессельроде, чтобы меня избавили от Пушкина», «надеюсь, что меня от него избавят», «...я повторяю мою просьбу - избавьте меня от Пушкина», «нужно, чтоб его от нас взяли», и наконец в мае он предписывает отправиться поэту на саранчу, как раз перед его днем рождения. Пушкин раздражен и рассержен «непристойным неуважением к нему»: «Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину», появляется одна из самых злых его эпиграмм: «Полумилорд, полукупец...»
Элиза вряд ли знала об этих письмах Воронцова по начальству, а вот эпиграмму утаить от общества и от нее не получилось. И она решила обидеться, показать гордое презрение царицы общества. «После известной его эпиграммы на ее мужа (в которой потом сам он раскаивался), конечно, обращались с ним очень сухо. Перед каждым обедом, к которому собиралось по несколько человек, княгиня-хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом: «Что нынче дают в театре?» Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал, особливо, когда отпускал остроты), с улыбкою сказал: «Верная супруга», графиня!» Та отвернулась и воскликнула: «Какая наглость!» Она решила проучить мальчишку своей холодностью, а через несколько дней, 14 июня, Воронцова отправилась на яхте в большом обществе из Одессы в Крым, в Гурзуф. Еще зимой Пушкин надеялся поехать с ними вместе, но теперь на приглашение рассчитывать было невозможно. А Элизе стало невероятно скучно в Крыму без его острот и ухаживаний, без его легкого ироничного разговора и страстных прикосновений, без его записок и поэтических экспромтов. Она возвратилась раньше времени, 24 июля, вместо предполагавшихся двух месяцев она провела в Крыму полтора, оставив гостей с мужем.
Наступили последние дни... Они и не подозревали, что злой рок или гений уже стоит над ними, и дни свиданий сочтены. Как это часто бывает, роман развивается бурно как раз в предчувствии разлуки, хотя о ней еще никто не подозревает. Южные вечера и ночи... Море, пособник или наперсник их страсти. Дача Рено, где жили летом Воронцовы, рядом с домом Веры Вяземской, стояла на высоком берегу моря, на обрыве. С него сбегала крутая тропинка к морю. Каменистый берег, пещеры, гроты. Графиня любила гулять вдоль берега моря, чтобы брызги от разбивающихся волн обдавали лицо, чтобы подол платья и легкие туфли слегка намокли, чтобы можно было укрыться от палящего солнца в прохладе пещеры, и в этих прогулках ее сопровождал Пушкин. Одна из таких пещер стала их приютом любви:
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной.
Там никогда стесненных волн
Не умолкает гул протяжный.
Дни последние, дни страстные летят все быстрее... Она должна была ехать к детям. Но задержалась на несколько дней в Одессе. Именно эти несколько дней были ее днями. Ночные свидания происходили в пещере. Пушкин отмечал эти дни лишь числами в записной книжке, «Альманахе для дам», подаренной ему Элизой. Только потом он воскресит эти свидания в стихотворении «Прозерпина»:
Прозерпина в упоенье
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет.
Об этих свиданьях знала только княгиня Вера Вяземская, с которой Пушкин был очень дружен, а может быть, не знала, а только догадывалась. И вдруг появляются какие-то предвестники беды. Воронцов отправил из Симферополя градоначальнику Одессы предписание - объявить Пушкину о высочайшем повелении исключить его из списка чиновников Коллегии иностранных дел и отправить немедленно на жительство в Псковскую губернию. Все кончено. Пушкин медлит с отъездом два дня, нарушает подписанное им предписание «без замедления отправиться из Одессы», желает проводить Элизу в Белую Церковь. День прощания. Царица не может опуститься до слез, она дарит ему талисман - сердоликовый перстень с загадочной древнееврейской надписью, вырезанной на камне. Он клянется не расставаться с ним никогда, и исполняет клятву. До самого конца дней своих не расстается Пушкин с перстнем. И на дуэль он отправляется с талисманом. С уже мертвой руки поэта его снимет Жуковский. Себе Элиза оставляет такой же перстень. Как она радовалась, когда ювелир принес ей два одинаковых камня с непонятной надписью, как старалась сохранить тайну, заказывая сделать из них два перстня! Это было тайное обручение, свидетельство того, что все это было не сновиденье, не обман:
Прощай, надежда; спи, желанье,
Храни меня, мой талисман!
Уже потом, в Михайловском, он будет получать письма, запечатанные таким же перстнем. Она уехала, что-то оборвалось навсегда. Свидятся ли?
5 сентября Пушкин получил от нее письмо, украшенное вензелем и печатью, с просьбой-мольбой уничтожить письмо. Никому не обмолвился Пушкин о содержании письма. Получал и другие и всегда запирался в своей комнате, долго читал их, а затем сжигал. Только в стихах проговорился, в октябре записал стихотворение «Младенцу». Все перечеркнутое, переделанное, оно было прочтено уже много позже:
Прощай, дитя, моей любви
Я не скажу тебе причины.
А дитя появилось ровно через 9 месяцев после жаркого июля, 3 апреля 1825 года. У Элизы родилась дочка Софья, отличавшаяся от всех остальных светлокожих и светловолосых членов семьи Воронцовых своей смуглостью и живостью натуры. Для тех, кто догадывался о романе, наверное, не была загадкой ее милая смуглость. Поэт же, получив это письмо в октябре, не скажет об этом ни слова. Лишь в стихах... А еще в «Арапе Петра Великого» - там будет трогательный рассказ о младенце смуглокожем и о тайной страсти графини к арапу, чего в исторических подробностях жизни арапа на самом деле не было. И только потом, видимо, признается перед свадьбой своей Натали, чтобы не было между ними недомолвок, а она уже в старости передаст это своим детям, сохранив в семье предание о внебрачном ребенке отца от Воронцовой. Но, может быть, это лишь предположение...
Еще был между ними злой гений, якобы друг, которого Пушкин понял не сразу. Александр Раевский, именно он обратил внимание Пушкина на Воронцову; именно он, судя по всему, все время заставлял Пушкина мучиться ревностью, нашептывал и наговаривал, находил «гордую забаву» «в его тоске, рыданьях, униженье»; именно он начал ухаживать за ней еще в Белой Церкви и на правах дальнего родственника был всегда вхож в дом. Между собой в переписке Раевский и Пушкин называли Элизу Татьяной - это еще до «Онегина». И только уехав из Одессы, Пушкин стал догадываться о его неблаговидной роли в их отношениях с Элизой. Раевский действительно был злым гением, он, конечно, нравился Элизе, его ухаживания принимались, но не более. Своим женским чутьем она чувствовала в нем что-то жестокое и злое, догадывалась, что он нашептывает ее мужу, не была уверена в его благородстве. И действительно, он сумел скомпрометировать ее, сумел наговорить с любезным видом гадостей Пушкину в письме, чтобы он мучился ревностью. «А сейчас расскажу вам о Татьяне, - пишет Раевский Пушкину в Михайловское о Воронцовой. - Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и прелестью, свойственными характеру Татьяны». Никак не похоже на выражение чувств любящей женщины. Раевский пишет это письмо лишь для того, чтобы досадить Пушкину, который не имеет возможности ответить - он не имеет права подвергнуть риску Элизу, он не может быть с ней в переписке, единственно, что он может - это ждать ее редких писем, да и то, должен их сжигать по получении. В конце года он напишет страстное и горькое стихотворение «Сожженное письмо», точно воссоздающее его положение и чувство:
Прощай, письмо любви!
Прощай: она велела…
. . . . . . . . . . .
…Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит... О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы…
Раевский оставался при Воронцовых еще долго, то ли оттого, что был удобен Элизе, то ли оттого, что был слишком во многое посвящен. Элиза и сама не знала, как избавиться от него, и то приближала, то отталкивала его. Но и для него кончилось все трагически. Он разбил семейную идиллию Воронцовых, уже давно столь зыбкую. В 1828 году Раевский был выслан из Одессы якобы из-за разговоров против правительства, а на самом деле из-за недостойного поступка, ставшего известным всему свету. Боевой генерал-отец писал Николаю I: «Несчастная страсть моего сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные, и он непростительно виноват перед графинею». Сплетня, дошедшая и до Пушкина, гласила, что Раевский с хлыстом в руках остановил на улице карету графини Воронцовой, которая с приморской дачи ехала к императрице, и наговорил ей дерзостей. Его выслали в Полтаву. Говорили также, что он крикнул ей то ли «Берегите наших детей», то ли «Берегите нашу дочь». А ведь и Александр Раевский был смуглым, как и его сестра Мария Волконская, из-за крови греческой по матери. Пушкин чувствовал оскорбительность этих слухов как для себя, так и для Элизы, и, конечно, переживал и мучился ревностью.
Поздней осенью 1827 года князь Воронцов вместе с женой приехал в Петербург из Англии. Узнав о ее приезде, Пушкин тотчас же пишет ликующий любовный дифирамб, некую антитезу своему предыдущему «Талисману»:
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
. . . . . . . . . . .
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
А потом были несколько тайных встреч, несколько записок, корзина цветов, английский магазин с отдельными кабинетами и выходом на другую улицу... Она могла доверять Пушкину, он, несмотря на свой страстный и несколько взбалмошный характер, несмотря на свою открытость и, порою, браваду перед друзьями о своих сердечных победах, ни разу, никогда и никому не выдал их тайну, не опорочил и не предал ее чувств. Остались только стихи, за которыми угадывались различные стадии их отношений и ее образ...
Ее женская судьба будто заставляла ее расплачиваться за несчастие любить. К 1828 году у Воронцовых уже умерли двое детей. Любимица отца Александра умрет в 1830 году девяти лет от роду. Останутся трое, дочь Софья, возможно, плод тайной любви, и два сына, Михаил и Семен. Князь периодически, чтобы отвлечь супругу, увозил ее в Англию, к своей сестре леди Пемброк.
Летом 1832 года Воронцова возвращалась из Англии в Одессу. По дороге она вновь остановилась на две недели в Петербурге. Именно тогда на каком-то из вечеров она вдруг увидела жену Пушкина. С трудом справившись с волнением («она не могла опомниться»), Элиза, пораженная расцветшей красотой Натали, сказала ей: «Никогда я бы не узнала Вас! Даю Вам слово, вы и на четверть не были так красивы, как теперь. Я бы затруднилась дать Вам сейчас более 25 лет. Вы показались мне тогда такой тщедушной, такой бледной, такой маленькой, но ведь вы удивительно выросли...»
Наверное, мысли о своем собственном возрасте мучают княгиню, ей уже сорок... Она все так же хороша, но Натали так свежа юной прелестью... Елизавета Ксаверьевна не отказала себе в удовольствии, а может быть, от растерянности, произнести сию похвалу, не лишенную яда, избраннице поэта. А он, будто чувствуя ее горькие сетования об увядании, в начале января 1833 года возвращается к недоработанному в 1830 году стихотворению об увядшей розе, впервые обозначая имя своей возлюбленной, которая когда-то отдала ему в дар, сняв со своего платья, розу.
Не розу Пафосскую,
Росой оживленную
Я ныне пою;
Не розу Феосскую,
Вином окропленную,
Стихами хвалю;
Но розу счастливую,
На персях увядшую
[Элизы] моей...
В печать этих стихов он не отдал.
Уже после отъезда из Петербурга Елизавета Ксаверьевна в декабре 1833 года обратилась к Пушкину с письмом, в котором просила поэта дать что-нибудь из его произведений в альманах «Подарок бедным», который решили издавать учредительницы «Новороссийского женского благотворительного общества». Это начинание поддержали многие. Киреевский уговаривал Языкова написать хоть несколько строк для альманаха, характеризуя его так: «Он замечателен как по благородному намерению, так и по своей необыкновенности: его издает общество одесских дам в пользу голодных Новороссийского края».
Это было первое открытое, чуточку официальное письмо графини Воронцовой к Пушкину после девятилетнего перерыва. Они встретились прошлой зимой в Петербурге, где Воронцовы были проездом из Англии. Пушкин представил свою жену, и, видимо, поэтому Елизавета Ксаверьевна сочла возможным вступить в открытую, «официальную» переписку с поэтом. Наверное, она несколько раз принималась писать это письмо, стараясь выбрать верный тон, сказать за строчками письма об особых отношениях с Пушкиным: «Я право не знаю, должна ли я вам писать и будет ли мое письмо встречено приветливой улыбкой или оно вызовет чувство тягостной докуки, которое заставляет с первых же слов искать в конце страницы имя назойливого автора. Я боюсь этого чувства безразличного любопытства, конечно, весьма понятного, но, признаюсь, мне было бы очень тягостно в этом убедиться, по той простой причине, что никто не может быть к себе беспристрастным. Но все равно; мною движет не личный интерес, я прошу о благодеянии для других, и потому я чувствую в себе смелость обеспокоить вас; не сомневаюсь, что и вы уже готовы выслушать меня». Каков слог, сколько сказано между строк! Это письмо все еще хранит накал и аромат прошлых отношений...
Графиня сообщает о бедственном положении Новороссийского края и о том, что в Одессе («городе, в котором вы жили и который, благодаря вашему имени, войдет в историю») образовалось общество, оказывающее помощь беднякам, а теперь затеяло издание литературного альманаха. Графиня продолжает в изысканной тонкой манере: «Теперь, когда столько лиц обращаются к нашим литературным светилам с призывом обогатить наш «Подарок бедным», я сочла себя в праве напомнить вам о наших прежних дружеских отношениях, воспоминание о которых вы, быть может, еще сохранили, и попросить вас, в память о прошлом, о поддержке и покровительстве, которые мог бы оказать нашей «Подбирательнице колосьев» ваш выдающийся талант. Будьте же добры не слишком досадовать на меня, и если мне необходимо защищать мое дело, то прошу вас, чтобы оправдать мне мою назойливость и мое возвращение к прошлому, примите во внимание, что воспоминания - это богатство старости и что ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству». Именно так - воспоминаниям она придает большую цену...
В марте, с некоторым опозданием, Пушкин отвечает графине, отсылая ей отрывки из поэмы «Русалка» для альманаха. Это единственное дошедшее до нас письмо Пушкина Воронцовой заканчивается словами: «Осмелюсь ли, графиня, сказать вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого преданного из ваших рабов?» Эти строчки - свидетельство такой же большой цены воспоминаний для поэта.
В 1837 году в Одессу приехали император Николай I, императрица, наследник, будущий Александр II. Они остановились во дворце Воронцова. В честь государя был дан блестящий бал в здании Биржи. Императрица блистала в пунцовом креповом платье, перед которого был весь осыпан бриллиантовыми шатонами. Она сидела в специально украшенном турецкими шалями будуаре. Рядом с ней, как драгоценная камея, в белом бархатном платье на диване сидела Елизавета Ксаверьевна. Она хорошо представляла себе, что цвет ее лица, благородная бледность и греческий профиль, необыкновенная прическа, сооруженная сегодня утром парикмахером-французом Леонардом, обращают на себя внимание столичной публики.
Зал Биржи был роскошно декорирован. «Все колонны были покрыты позолоченным трельяжем, по которому вились живые виноградные лозы с гроздьями винограда всех местных сортов».
Все самое утонченное, художественное, поэтическое и музыкальное находило отклик в тонкой натуре Елизаветы Воронцовой. И даже в 60 лет, по свидетельству Соллогуба, она могла кружить голову мужчинам: «Небольшого роста, с чертами несколько крупными и неправильными, княгиня Елизавета Ксаверьевна была тем не менее одной из привлекательнейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грацией, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, и многие, многие другие, без памяти влюблялись в княгиню Воронцову».
Она принимала живейшее участие в художественной жизни Одессы, в созданном в 1865 году Одесском Обществе изящных искусств, соединившем в себе художников и музыкантов. Особенно в его музыкальном отделении. Все это было уже после смерти мужа, усопшего в 1856 году.
Однажды, когда Воронцова в старости разбирала свою переписку, ей попалась связка писем Пушкина. Присутствовавший при этом домоправитель успел прочесть через ее плечо одну лишь французскую фразу: «Что делает ваш олух-муж?» Давно уж не было в живых ни Пушкина, ни мужа.…
«Воронцова до конца своей долгой жизни сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух, и притом подряд, так что когда кончались все тома, чтение возобновлялось с первого тома. Она сама была одарена тонким художественным чувством и не могла забыть очарований пушкинской беседы. С ним соединялись для нее воспоминания молодости», - вот свидетельство и ее отношение к поэту.

Елизавета Ксаверьевна Воронцова (Браницкая) – статс-дама (1838), жена графа (с 1844 – князя) М.С. Воронцова, просветительница и меценат.

Элиз Браницкая родилась 8 сентября 1792 года в Варшаве в семье преуспевающего польского магната. Ее отец, Франциск Ксаверий Браницкий (в русском обиходе – Ксаверий Петрович), являлся коронным гетманом Речи Посполитой, награжденный орденами Андрея Первозванного и Белого Орла, мать (урожденная Энгельгард) – племянница всесильного князя Г.А. Потем-кина. Элиз получила прекрасное домашнее образование и должное воспитание.

Во время путешествия по Франции в 1819 году богатая красавица Елизавета Браницкая знакомится в Париже с обаятельным и богатым 37-летним графом Михаилом Семеновичем Воронцовым, прославленным боевым генералом, командующим оккупационным корпусом русских войск. Вспыхнувший роман вскоре заканчивается заключением брака. Венчание состоялось в одной из церквей Парижа. Обручальное кольцо, которое в тот день Елизавета Ксаверьевна надела на безымянный палец мужа, через 37 лет, 6 ноября 1856 года, семейный врач Воронцовых снимет и вручит вдове…

Да, Елизавета Воронцова была красива, богата, образована, но открылись и не менее важные другие ее качества: доброта, ровные отношения с окружающими ее людьми – вне зависимости от социального положения – и безусловное чувство долга. Последнее сыграло значительную роль в ее отношениях с супругом, чьим единомышленником и помощником она оставалась до последних дней. “Вот чета редкая! – написал в восхищении А.Я. Булгаков. – Какая дружба, согласие и нежная любовь между мужем и женою!..”

К сожалению, и по сей день в желтой прессе, в Интернете – особенно, гуляют грязные домыслы о личной жизни Елизаветы Ксаверьевны, в частности, о ее отношениях с опальным молодым поэтом Александром Пушкиным . Не желая вступать в полемику с их авторами, приведу высказывание авторитетнейшего историка русской литературы М.О. Гершензона: “Пушкин, долго ли, коротко ли, был влюблен в графиню Воронцову. Существование каких-нибудь интимных отношений между ними приходится решительно отвергнуть”. Кстати, видный одесский краевед О.И. Губарь после длительных архивных исследований пришел к такому же однозначному выводу.

Будучи людьми богатыми, Воронцовы тратили огромные средства на благотворительные нужды. Так, в течение только первых трех лет пребывания в Одессе Елизавета Ксаверьевна отдала на эти цели 500 тысяч рублей, а всего этой благородной четой на Одессу было пожертвовано личных сбережений на сумму, превышающую 8 млн. рублей, из которых 3 млн. принадлежали графине – сегодня сказали бы: “Бешеные деньги!” . Именно на эти средства были созданы сиротский дом для малолетних, школа для глухонемых, Женское общество призрения нищих, лечебница для приходящих, обеспечивающая медицинским обслуживанием беднейшие слои населения, а также Александровский детский приют, Богадельня для сердобольных сестер и пр.

Род Воронцовых кончился (если иметь в виду прямых потомков) на Семене Михайловиче – единственном сыне Михаила Семеновича и Елизаветы Ксаверьевны. Он остался жить в Одессе, служил городским головой (1863 – 1867), был женат на Марии Васильевне Трубецкой. Детей у них не было.

Е.К. Воронцова являлась создательницей Общества призрения и милосердия и 43 года была председательницей Женского благотворительного общества. После смерти мужа вдовствующая княгиня целиком отдалась благотворительной деятельности, навсегда уйдя из светской жизни. В преклонном уже возрасте получила награду – орден Св. Екатерины.

Похоронили Елизавету Ксаверьевну, прожившую после смерти князя еще почти четверть века, рядом с мужем в Кафедральном Спасо-Преображенском соборе. В приснопамятном 1936 году, когда варварски разграбили, а затем взорвали собор, останки супругов Воронцовых были выброшены из него и похоронены сердобольными одесситами на окраинном Слободском кладбище – почему-то метрах в двадцати друг от друга. Но, хоть и с опозданием, справедливость восторжествовала! Поздней осенью 2005 года состоялось торжественное перезахоронение в возрожденном Соборе останков благороднейших граждан Одессы – Светлейшего князя Михаила Воронцова и его супруги. Теперь они опять вместе. Будем надеяться, что навсегда.

Анатолий Горбатюк, журналист

131 год назад 15 апреля 1880 года Одесса была потрясена трагической вестью о кончине светлейшей княгини Елизаветы Ксаверьевны ВОРОНЦОВОЙ. Ушла из жизни одна из «лучших представительниц лучших людей доброго старого времени». Вся ее жизнь со всеми ее делами составляет драгоценное достояние истории Одессы, нашего края и всего государства. Им она посвятила лучшие годы своей жизни, много, долго и плодотворно трудилась на их благо.

Родилась она 8 сентября 1792 года в семье графа Ксаверия Петровича Браницкого - великого коронного гетмана польского, генерала от инфантерии. Его портрет, написанный придворным художником Лампи – старшим в ряду выдающихся личностей Екатерининской эпохи, хранится в Воронцовском дворце в Алупке. Мать Елизаветы Ксаверьевны - урожденная графиня Александра Васильевна Энгельгардт, любимая племянница Г.А.Потемкина, пользовалась особым вниманием императрицы.
В детстве Елизавета, живя при строгой матери в деревне, получила прекрасное образование и воспитание. Благодаря близости семьи ко двору, в 15 лет она была удостоена звания фрейлины. Во время первого заграничного путешествия познакомилась с боевым генералом графом Михаилом Семеновичем Воронцовым, 20 апреля 1819 года в Париже в православной церкви состоялось их венчание. Посаженным отцом невесты на свадьбе был английский фельдмаршал, герцог Артур Веллингтон. Ей шел тогда двадцать седьмой год, ему - тридцать седьмой. «Все удовольствия жизни разом предстали ей и окружили ее», - писал Ф. Вигель. Императрица Елизавета Алексеевна, выразив согласие на брак своей фрейлины, писала отцу Михаила Семеновича графу С.Р.Воронцову: «Молодая графиня соединяет все качества выдающегося характера, к которому присоединятся все прелести красоты и ума: она создана, чтобы сделать счастливым уважаемого человека, который соединяет с нею свою судьбу». Солидно и всесторонне образованная, она обладала многообразными сведениями по многим наукам, прекрасно знала историю, особенно конца ХУШ - начала XIX веков. Обширные знания ботаники помогли ей руководить работами как по созданию верхнего и нижнего садов в Алупке, так и зимнего сада в Одесском дворце. Она особенно любила розы и сама вывела несколько разных сортов, названных именами великих людей. По ее плану в Алупке был устроен знаменитый лабиринт, приводивший в восторг всех, кто его видел.
В начале 1820 года Елизавета Ксаверьевна родила дочь, умершую через несколько дней. Стремясь как-то смягчить горечь утраты, молодая чета часто меняет место жительства: Москва, имение Воронцовых в с.Андреевское, несколько раз посещали имение Браницких в Белой Церкви. Путешествуя, они побывали в Италии, из Турина приехали в Париж, затем уехали в Англию, а потом в Петербург. 7 мая 1823 года Михаил Семенович получил назначение Новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области. Начался новый, длительный одесский период в жизни Елизаветы Ксаверьевны. И все эти долгие годы она была в центре одесского общества и не только в связи со служебным положением мужа, но и по своим личностным качествам, душевным порывам. Елизавета Ксаверьевна оставила неизгладимый след среди современников. Каждый видел в ней свое, оценивал по- своему. Вот некоторые впечатления современников: «Графиня Воронцова полна живой и безусловной прелести. Она очень мила…» (А. О.Смирнова). «Она очень приятна, у ней меткий, хотя не очень широкий ум, а ее характер - самый очаровательный, который я знаю» (А.Н.Раевский). «Ей было уже за тридцать лет, а она имела все права казаться еще самою молоденькою. С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она была душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотой, но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь...» (Ф.Ф.Вигель). «Не нахожу слов, которыми мог бы описать прелесть ее, ум, очаровательную приятность в обращении» (Н.С.Всеволожский). «И в то же время … не отличалась семейными добродетелями и так же, как и ее муж, имела связи на стороне» (К.К.Эшлиман). «Небольшого роста, тучная (в начале 50-х годов - авт.), с чертами несколько крупными и неправильными, графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова была, тем не менее, одной из привлекательнейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грацией, такою приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, герой 1812 года Раевский, многие и многие другие, без памяти влюблялись в Воронцову» (граф В.А.Сологуб).
О Елизавете Ксаверьевне Воронцовой писали в солидных изданиях того времени: в «Русском архиве», «Историческом вестнике», «Вестнике Европы». И большинство сохранило о ней добрую память. Статьи о ней и сегодня печатают даже в весьма специфических изданиях: «Уральском следопыте», «Лесной промышленности», «Искусстве», «Дошкольном воспитании» и многих других.
Особое место в биографии Елизаветы Ксаверьевны занимает ее отношение к Александру Сергеевичу Пушкину. Об их отношениях, так или иначе, писали, порой спекулируя, современники, многие исследователя. Пишут о них и сейчас. И, несмотря на это, отношения этих двух незаурядных людей, по-прежнему принадлежат к числу «самых недоуменных» и по-прежнему нуждаются в самой серьезной специальной разработке и, думается, они останутся таковыми навсегда.
Более чем полувековая жизнь Елизаветы Ксаверьевны в Одессе - это «непрерывная цепь самых разнообразных и самых трогательных памятников ее христианской души». Много, очень много ее добрых дел, хорошо известных в городе, навечно остались в его истории. И прежде всего - это ее благотворительная деятельность, в которой она была одной из пионерок. Именно она объединила благородной идеей помощи страждущим самых достойных женщин Одессы – подвижниц милосердия. Уже первые итоги и этой деятельности были по достоинству оценены императором Николаем I в Высочайшей Грамоте на имя жителей Одессы за попечение, оказанное ими при снабжении армии всем необходимым, во время русско-турецкой войны 1828-1829 годов, за устройство госпиталей для раненых и больных воинов. Усилия Елизаветы Ксаверьевны многие годы были сосредоточены на активном участии в работе Одесского женского благотворительного общества, которое она возглавляла более 20 лет. Особо деятельность общества проявилась в постоянном внимании к призрению бедных в тяжелые для Одессы и всего края годы, когда там свирепствовал голод. В 1833 году усилиями общества было накормлено и обогрето более 4300 человек. В магазинах общества хлеб нуждающимся продавался втрое дешевле. В специально нанятых домах общество призрело более 400 беспризорных детей, устроило временную больницу на 40 коек. Свыше 400 человек было обеспечено работой, позволивший спасти от голодной смерти их семьи. Брошенных детей собирали, пристраивали к разным полезным занятиям, а 25 марта 1835 года в Одессе около городского кладбища был открыт первый частный детский приют, ставший позднее Домом призрения сирот. Капитал общества постоянно пополнялся как за счет коммерческой деятельности, так и частных пожертвований, в первую очередь самой Елизаветы Ксаверьевны. Сосредоточив свои усилия на помощи наиболее незащищенным слоям общества, со временем удалось организовать отделения для младенцев, престарелых и немощных женщин, иноверцев, изучающих под наблюдением священнослужителей догмы православной веры и готовящихся к принятию христианства. Для бедных, отправляющихся к святым местам и нуждающихся во временном приюте, наняли специальный дом. Женское благотворительное общество по определению одного из современников, явилось «рассадником благотворительных учреждений в Одессе». Так, после Крымской войны, когда многие были разорены, и в городе царила вопиющая нужда, был организован просуществовавший более 28 лет «Комитет попечения о бедных», призревший зимой 1856-1857 годов более 3 тысяч человек, в том числе 1200 христиан и 260 еврейских семей. Перед глазами Елизаветы Ксаверьевны, в ее сердце исчезало всякое различие вероисповеданий, когда взывали к ее помощи, когда обращались к ее благородной душе. «Ты человек - этого достаточно. Ты беден - более чем достаточно. Ты дитя моего Бога», - вот истина, которую она исповедовала всю жизнь.
После смерти в ноябре 1856 года супруга, оставшись на постоянное жительство в Одессе, Елизавета Ксаверьевна отошла от светской жизни. Но о ней помнили, ее постоянно посещали все прибывавшие в Одессу высокие гости, члены императорской семьи. Большое внимание в те годы она уделяла семейному архиву, его разборке. Современники утверждают, что часть его она уничтожила. Коснулось это и ее переписки с А.С.Пушкиным. В последние годы жизни она полностью посвятила себя благотворительности, оказанию помощи и поддержки тем, кто в этом больше всего нуждался. Выразилось это в целом ряде пожертвований в пользу бедных, число которых заметно выросло после Крымской войны. Ее детищем, «живым памятником» ее крупных общественных заслуг, долгие годы оставался Михайло-Семеновский сиротский дом, построенный в память ее незабвенного супруга на участке женского благотворительного общества. На его строительство княгиня выделила 135 тысяч неприкосновенного капитала, а на содержание постоянно направляла крупные суммы. В 1873 году там была открыта церковь во имя архистратига Михаила. С именем Елизаветы Ксаверьевны связана и деятельность «Стурдзовской богадельни сердобольных сестер», названной по имени ее основателя А.С.Стурдзы. Им она пожертвовала около 120 тысяч рублей, не считая ряда пособий. Одной из любимых забот Елизаветы Ксаверьевны была долгие годы работавшая в Воронцовском дворце, хорошо организованная школа для детей служащих у княгини. Обучалось в ней до 40 детей, в том числе и «посторонних» из числа бедняков. «Она имела только одно служение - служение Богу, один долг - долг сердца и повиновалась одному голосу - голосу милосердия. И везде, где вздыхал бедняк - появлялась она. Где стонал больной - помогала она. Где раздавались жалобы вдовицы - она являлась утешительницей. Где плакала сирота – она осушала ее слезы. Где стыдливая нищета конфузливо пряталась от глаз людских - там отыскивал ее являлся на помощь ей небесный ангел, называемый Елизавета Воронцова», - так охарактеризовал благотворительную деятельность Елизаветы Ксаверьевны одесский городской раввин доктор Шимон Швабахер в речи, посвященной ее памяти.
Преклонный возраст (ей тогда было 84 года), болезненное состояние, заставили Елизавету Ксаверьевну сложить с себя полномочия председательницы женского благотворительного общества, которому посвятила 43 года самой полезной и плодотворной деятельности.
Скончалась светлейшая княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова - супруга Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора Михаила Семеновича Воронцова в 7 часов вечера 15 апреля 1880 года - об этом на следующий день сообщили Одесские газеты.
В пятницу, 18 апреля 1880 года Одесский городской голова Г.Г.Маразли получил телеграмму на имя сына Елизаветы Ксаверьевны, светлейшего князя С.М.Воронцова от министра Двора Его Величества графа А.В.Адлерберга. В ней сообщалось о последовавшем разрешении на погребение праха Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой в Одесском кафедральном соборе, где ранее был похоронен ее муж. Такой, чести Елизавета Ксаверьевна удостоена не случайно. И, думается, не только потому, что она была сиятельной особой. Этот редчайший случай погребения женщины в кафедральном соборе, убедительно подтверждает факт того, что Елизавета Ксаверьевна Воронцова - возвышенная христианка. В церемонии перенесения тела усопшей из дворца в собор, приняли участие родные и близкие княгини, высшие военные и гражданские руководители, члены городской управы и гласные думы во главе с городским головой Г.Г.Маразли, все городское духовенство, воспитанники Михайло Семеновского сиротского дома, многочисленные жители Одессы.
Современники много сделали для сохранения памяти о ней. Многогранная общественная деятельность Елизаветы Ксаверьевны была увенчана высшей наградой Российской империи орденом святой Екатерины или Освобождения 1 ст. Его девиз «За любовь и Отечество» был написан на знаках ордена серебряными буквами на красной ленте с серебряной каймой и золотыми буквами - на серебряной восьмиконечной звезде.
Сохранилось несколько портретных изображений Елизаветы Ксаверьевны, заказанных в свое время супругами Воронцовыми наиболее известным мастерам, главным образом европейским. Одно из ранних ее изображений - портрет работы М.В. Жакото на фарфоре(Национальный музей, Стокгольм), В 1832 году Дж.Хейтер написал хорошо известный портрет, находящийся ныне в Эрмитаже. Достаточно подробный их перечень был составлен одесским исследователем Ю.Письмаком и заведующей отделом Алупкинского государственного дворцово-паркового музея-заповедника Г.Филатовой. Среди них публикуемый нами портрет Е.К.Воронцовой кисти П.Соколова, датируемый 1823 годом.
В ряде источников, в том числе посвященных одесскому Спасо-Преображенскому собору, сохранились описания захоронения там Елизаветы Ксаверъевны. Находилось оно рядом с могилой ее мужа, у той же алтарной стены внутри Трапезной церкви. Памятником служила скромная мраморная плита с надписью: «Княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Родилась 8 сентября 1792 года, скончалась 15 апреля 1880 года» и словами, взятыми из Евангелия: «Блаженни милостiи, яке тiи помиловани будут». В слове перед ее погребением в великую субботу 19 апреля 1880 года высокопреосвященный Платон, архиепископ Херсонский и Одесский отметил, что «ее долголетняя жизнь и по рождению и по супружеству стояла на одной из самых высоких ступеней Славы и Счастья». Перед смертью она завещала высокопреосвященному Платону: «Когда я умру, просите всех молиться обо мне, а значит и помнить». Думается, что своими благородными делами, Елизавета Ксаверьевна Воронцова заслужила благодарную намять потомков. Имя ее не должно быть предано забвению.
Считается, что имя Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой обессмертил увлеченный ею Александр Сергеевич Пушкин. Да, об этом достаточно убедительно свидетельствуют относящиеся к шедеврам его творчества так называемый «Воронцовский цикл». На страницах его рукописей насчитывается более 30 изображений графини, сделанные его рукой. И, не случайно, несмотря на прожитые 88 лет, Елизавета Ксаверьевна осталась в памяти современников и потомков молодой и привлекательной. Именно такой ее воспел великий поэт. Можно говорить, что имя Елизаветы Ксаверьевны вошло в историю благодаря ее замужеству. Да, почти 40 лет она находилась рядом с Михаилом Семеновичем Воронцовым - этим незаурядным человеком, выдающимся военным и администратором, удостоенным высшим воинским званием генерал - фельдмаршала и титулом светлейшего князя. Она всегда стремилась помочь ему в разносторонней деятельности. Она была матерью его детей. Он и скончался на ее руках. Но ее имя и память о ней должна быть сохранена и благодаря особым личностным качествам и добрым делам, ее участию в благотворительной деятельности и развитии культуры, особенно на юге России, в Одессе.
К сожалению, нередко мы являемся свидетелями обратного. В Одессе, где прошли в плодотворном труде ее лучшие годы, где покоится ее прах, долгие годы она пребывала в забвении. Прошел не замеченным ее столетний юбилей, в то время как по инициативе Воронцовского общества и польского общества «Полония», эта дата была широко отмечена в Москве, Ленинграде, в других городах. Ни словом, ни тем более делом, не вспомнили о ней в дни празднования 200-летия Одессы.
Прах Елизаветы Ксаверьевны и Михаила Семеновича продолжал оставаться в забвении на заброшенном участке Слободского кладбища.
Перелом наступил в 1999 году после принятия Кабинетом Министров Украины постановления о включении Одесского кафедрального собора в «Программу воссоздания выдающихся утраченных памятников истории и культуры Украины». В городе все чаще и громче стали говорить о необходимости восстановления исторической и общечеловеческой справедливости – возвращении праха четы Воронцовых на место их первоначального упокоения. 29 сентября 2005 депутаты Одесского городского совета стоя проголосовали решение о перезахоронении четы Воронцовых со Слободского кладбища в кафедральный Спасо-Преображенский собор, которое в торжественной обстановке состоялось 10 ноября. Когда гробы опускали в склеп, прозвучали оружейные залпы. Ниши закрыли тремя мраморными плитами с надписями. На одной из них слова: «Светлейшая княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Родилась 8 сентября 17092 года. Скончалась 15 апреля 1880 года». Ровно через год, 10 ноября 2006 «с целью сохранения исторической памяти и воспитания последующих поколений одесситов в духе уважения к истории свое го города» был открыт мемориал светлейшей четы Воронцовых на месте их бывшего захоронения на Слободском кладбище, где они покоились почти 70 лет. На черных мраморных плитах с возвышающимися у изголовья надгробиями - памятные даты и вехи печальной истории их перезахоронений. С 2007 в Одессе регулярно ежегодно проводятся Воронцовские чтения, имеющие широкий международный резонанс.
Хочется надеяться, что память о нашей замечательной землячке никогда не исчезнет из наших сердец и из памяти наших детей и внуков. А это во многом зависит от нас - ныне живущих, от нашего отношения к человеческой памяти и созданным людьми памятникам о себе и своих делах, от преемственности поколений.